А там, глядишь, в ногу вступило, там в груди не пущает…
Трудно, трудно было! Ну, всё жили… Пять годов этак-то мы мучились, и в теперешнее время бога бы благодарить надо: ходим не отрепанные, дите, внучек мой, тоже не без призору; чай пьем кажный божий день, а по праздникам иной раз и внакладку, бывает, разоряемся. Помаленечку! Только было выскреблись, ан господь и прогневался… Кровопийца-то наш, Пилат-то, пришел ведь! Эдакая образина! царица небесная…
Глянула я на него, как он ночью-то к нам ввалился, — так меня ровно бы тряс какой схватил… Трясусь вся! И дочка-то тоже в трясение вошла… Трясемся мы, что сделаешь-то! Стала это я его потчевать (сама знаешь, голубка, "не для зятя-собаки, для милого дитяти…"), а сама так вот и взлетываю… Хочу-хочу чашку ему подать, а руки-то кверху, а сама-то я в сторону…
Порхаем с дочкою, ровно перепелки… И слова-то выговорить не могу: тра-ла-ла — только всего; хоть возьми вот топор да отсеки язык — все то ж самое! А Пилат-то наш заприметил это.
"Что это, говорит, родственники мои, не вижу я в разговорах ваших настоящего порядку?.. Чем вам этак-то друг друга с ног сшибать, лучше же ты, теща, предоставь нам штоф вина…"
Я было ему: "На что вам, Максим Петрович, эдакую прорву вина? (вежливо стараюсь…) Вы, говорю, неравно с этакой пропасти начнете над нами мудрить…" — "Намерение, говорит, мое такое, чтобы штоф…" Пошла я, горюшко мое, принесла… Пьет он вино-то и дочку мою потчует. Никогда вина в рот не бравши, очень ее растомило… "Сем, говорит, Максим Петрович, я прилягу, растомило меня…" Ляг она, да и засни.
Как он, сударушка моя, увидал ее тихий, приятный сон, тую ж минутою хвать ее — и давай… "Ты, говорит, меня не любишь… Муж пришел, пять лет не видались, а она только приткнулась к постели и захрапела…" Я бросилась разнимать, говорю: "Что вы, что вы, Максим Петрович! вы этак посуду перебьете… (вежливо с ним стараюсь…) тут, говорю, на десять целковых добра", — а он-то ее…
Старуха опять повторила жест полоскания белья и замолкла, всхлипывая.
— Наутро, родимушка, ушел он в деревню, к своим… Через неделю приходит. Поцеловались они честь честью; думала я — на добро этот поцалуй, ан вот что вышло… Сел он на кровать и говорит: "Я, говорит, супруга моя, беру вас в деревню… с собой жить, чтобы по мужицкому положению". — "Нет, — говорит дочь моя, — невозможно этого сделать; потому — у меня свое хозяйство… Каков, говорит, есть на сем свете грош, — и того я от вас, Максим Петрович, не видала; кровными трудами копила, мне этого не бросать". — "А ежели, говорит, я посконного масла набил на пять целковых и картофелю запасил — это как? Могу я бросить или нет?" — "Воля ваша! отвечаем: у нас посуда… теперь, ежели ее продать, что за нее дадут? Окромя того, мы отроду не едали вашего свиного кушанья… Будьте так добры!" — "Ну, а ежели, например, я набил посконного масла?" — "Воля ваша… У нас тоже утюги, тарелки…" — "Не бросать же мне!" — говорит. "И нам тоже не бросать!.." Тут мы и стали; он говорит: "У меня то, другое: — масло, веревки…" А мы говорим: "И у нас тоже, батюшка, вилки, ложки…" Он опять, значит: "Картошки, дрова, сбруя…" А мы своим чередом: "Утюги, мыло, доски…" — "Не бросать же мне?" — "Да и нам тоже не из чего бросать!.." — "Ну, а ежели, говорит, я возьму да по-свойски поступлю, например?" — "Воля ваша! — у нас посуда!.." — "А ежели я возьму да не помирволю?" — "Не бросать же нам…" Тут, милая моя, он поднялся и сделал с нами, с женщинами, шум… Ах, и очень большой шум сделал!..
В это время на улице раздался крик и плач; рассказчица выбежала на крыльцо будки и увидела следующее: посреди дороги шел Мымрецов и увлекал за собою прачку, дочь рассказчицы; Понтийский Пилат, то есть солдат, шел сзади жены и, подталкивая, говорил:
— Нет, ты свинова кушанья не едала — отведай! Опробуй его, матушка!..
— Дитю-то! дитю-то у него отымите! — вопияла прачка.
— За что ж дочку-то? дочку мою за что? — не понимая, как все это случилось, кричала рассказчица…
— Разговар-ривать! — отвечал на все вопросы и просьбы Мымрецов, зацепивший прачку потому, что она первая подвернулась ему под руки; он, должно быть, знал, что у каждого из них своя посуда, и, следовательно, кого ни схватить из них — все одно и то же.
