Этот Исикава, говорят, был и на самом деле из рода древних самураев. Но смолоду он полюбил винцо, карты и веселых девок, а это дорожка известная. Прогнали его из родного дома, ну, докатился он до притонов, а потом и вовсе опустился. Женился на одной нашей корейской девушке из заведения и вместе с нею перебрался сюда, на Сахалин, поселился в Яма-Сига. Шлюшка эта была смазливая, поила-кормила Исикаву да еще и опиум, говорят, покупала для него. В заведение она попала еще девочкой, нищие родители ее продали.
Несмотря на то что жил он с корейской женщиной, Исикава терпеть не мог корейцев. То есть он их настолько презирал, что не мог пройти мимо корейца и не плюнуть ему в лицо или не заехать по уху. А ведь жить ему приходилось среди нашего брата — сами японцы и близко не подпускали его, гнушались, словно прокаженным. Однако ж Исикава был японец и носил свою родовую фамилию, а не первую попавшуюся, как мы, вынужденные стать японцами по приказу господ. Сам Исикава об этом не забывал, и если где-нибудь на улице подымался крик, ругань, знай — это Исикава пускает кому-нибудь из нас кровь из носу. Лютовал! Однажды бабу его на бумажной фабрике, где она работала, облил кто-то сзади кислотой. Что тут стал вытворять Исикава! Даже сами японцы осуждали его и пытались как-нибудь обуздать, да куда там!
И в это время появился в городе Кан Досон. Весь Сахалин знал его — он был самоучка-мастер дзю-до и в Маока, когда были состязания, бросил Медведя Тоно на помост с такой силой, что тот проломил пятками толстые доски. Нрава этот Кан Досон был ужасного, его даже сами японцы опасались трогать. На него и наткнулся однажды Исикава, когда шел по деревянному тротуару. Исикава прет себе, а тот навстречу — столкнулись грудь в грудь. Ну, Исикава тут же его по морде, звонкую пощечину… Кан Досон схватил его и забросил на чей-то огород. Исикава скорее домой — и выскакивает на улицу с огромным мечом. Бежит по дороге, ревет, как бугай, и крутит над головою обеими руками меч. И откуда только достал его, и как не пропил до сих пор, забулдыга! Пришлось Досону бежать и потом прятаться по городу от бешеного самурая.
Тут пришла война, быстротечная эта война, в порту Торо высадился русский десант, а вскоре после бомбежки и в Яма-Сига вошли русские. Власть японцев над нами кончилась, и мы стали свободны!
И вот опять появился в городе Кан Досон, и уже он не прятался, а сам искал Исикаву по всем дворам. Помнишь, я говорил тебе про шлюшку Исикавы? У нее еще волосы вылезли на затылке от кислоты. Так вот, Кан Досон, говорят, крепко скрутил ее веревками и пытал: где твой такой-сякой самурай? Но ничего не выпытал, кажись…
Как раз в это время, то бишь два года тому назад, мне здорово повезло: я продал русскому интенданту стадо свиней господина Ауямы, которое подрядился в то лето пасти. Понимаешь, Дэксу, хотя и была кругом неразбериха, хотя и пришла другая власть, но таким, как я, всегда нужно быть аккуратным с любой властью. Помня это, я тут же после своей коммерции смазал пятки маслом и недолгое время спустя был уже здесь, на этом месте, ибо я решил пожить немного на другом побережье Сахалина.
Продолжение рассказа одноглазого
Тогда была уже эта общая могила русских солдат, которые ради чужой свободы сложили головы на перевале, — подумать, Дэксу, в какой страшной дали от родных мест! Я сидел здесь, у этого камня, и считал деньги, сиротские свои деньги в русских бумажках.
Вдруг слышу звуки, какие-то странные звуки — кто-то поднимается на перевал вон с той стороны и то запоет диким голосом, то захохочет, словно филин. Сгреб я денежки в ржавую японскую каску, которая валялась возле могилы, и спрятался вон за тот куст. Лежу и осторожно выглядываю, и вижу…
Поднимается на гору старичок по прозвищу Лян-юбка, знакомый горбатый старичок из приморского поселка. По своей убогости он не мог носить штаны, носил что-то вроде женской юбки. За Ляном шла корова на веревке, черная, как головешка. На этой корове, поперек ее спины, лежал длинный мешок, крепко обмотанный веревкой. А позади коровы шел налегке какой-то кореец с огромными плечами, на ногах его были лапти из сыромятной кожи. Из-за этих лаптей я сначала не признал в человеке Кана Досона, — как же, стал бы он разгуливать в лаптях. Но это оказался он.
