О, но хотеть, о, не уметь уйти!
[3]Но как бы ни были благородны помыслы лучших представителей искусства декаданса и по-своему зорки их тревожные предвидения, подняться до трезвого познания окружавшей их действительности и тех исторических сил, которым предстояло сокрушить твердыню капитализма, они не сумели. Для этого надо было покончить с «невнятицей» декадентского мышления…
Позднее — много лет спустя по написании «Будденброков» — Томас Манн о себе отозвался как о писателе, «вышедшем из декаданса», но вместе с тем возымевшем решимость «освободиться и отречься» от декадентства. «Более зоркие умы найдут во всех моих работах следы такого устремления, попыток и доброй воли».
Следы этого устремления (в то годы еще подсознательного) явственно проступают уже в «Будденброках». Томас Манн и в первом своем романе не «декадент», а зоркий летописец определенного периода в истории немецкого бюргерства, трезвый аналитик причин, породивших этот период — «эпоху под знаком конца», говоря на языке того времени. Именно для того, чтобы разобраться в объективных предпосылках (биологического и социально-исторического порядка), Томас Манн и сделался летописцем. Это познавательное значение «беспристрастно-летописного стиля», которым написаны «Будденброки», было угадано уже одним из первых рецензентов романа, — правда, им был Райнер Марна Рильке.
Если бы причины, обусловившие падение и гибель «династии Будденброков», были понятны молодому романисту, он не стал бы так пытливо вчитываться в семейную хронику ничем, по сути, не примечательного рода любекских оптовых торговцев пшеницей, рожью и овсом. Ни одна из этих причин, отдельно взятая, не обладала столь уж очевидно разрушительной силой. Досадные убытки, почти неизбежные в большом торговом деле, уравновешивались немалыми прибылями. Но с некоторых пор капитал старинной фирмы «Иоганн Будденброк» хоть и не убывал, однако прирост его был ничтожен — в пугающем несоответствии со стремительно преумножавшимся богатством господ Хагенштремов и им подобных разбогатевших «выскочек». Беда — то есть возраставшее преобладание убытков над прибылями — складывалась постепенно из сотен малых просчетов и упущенных «счастливых возможностей» в часы хандры, телесной и душевной усталости.
Когда начался этот сперва почти незаметный, а потом все более крутой и стремительный спуск с вершины, казалось, столь прочного благополучия, — спуск, а там уже и срыв, провал в отверстую бездну, в «ничто»?
Уж не тогда ли, когда прадед и дед маленького Ганно — Иоганн Будденброк-старший и его сын, консул Иоганн Будденброк, — «вернулись домой к обеду злые и расстроенные»? Фирма «Штрунк и Хагенштрем» перехватила выгодную поставку большой партии ржи в Голландию… «Ну и лиса же этот Хинрих Хагенштрем!.. Пакостник, каких свет не видывал…»
Л может быть, позже, когда обанкротился зять консула, господин Бендикс Грюнлих? Как настаивал на этом мнимо-выгодном браке своей дочери консул Иоганн Будденброк четыре года тому назад! И Тони смирилась: из дочернего пиетета вышла за нелюбимого человека, поступилась мечтой о «браке по любви» с сыном старого лоцмана, Мортеном Шварцкопфом, студентом-медиком, геттингенским вольнолюбием, умным и довольно красивым малым… Но такой брак, по мнению ее семьи и всех «правящих семейств» славного города, был бы недопустимым мезальянсом… «Это ненадолго, Тони! Время свое возьмет… Все забудется…» Так пытался ее утешить старший брат — Томас Будденброк. «Но я как раз и не хочу забыть! — в отчаянии крикнула Тони. — Забыть… Да разве это утешение?»
Она и не забыла, не забыла и после двух неудачных браков и скандальных разводов с пройдохой Грюнлихом и добродушным, ленивым обывателем Перманедером. Словечки и рассуждения Мортена сохранились в памяти ее бесхитростного сердца. Его «сидеть на камнях» (в смысле «отлучения от счастья»); его резкие отзывы о ничтожестве немецкой прессы; его: «Сотовый мед вы можете кушать спокойно, фрейлейн Будденброк… Тут, по крайней мере, известно, что вводишь в организм…»; даже ученое его объяснение отека легких: «При этом заболевании легочные пузырьки наполняются такой водянистой жидкостью… Если болезнь принимает дурной оборот, человеку невозможно дышать, и он умирает…» — все это не позабылось, время от времени всплывало из бездонной глуби ее ранних впечатлений, стало в романе «лейтмотивом», неразрывно связанным с образом Тони Будденброк, вернее: с трагическим пластом ее подсознания, о котором и не догадывался ее инфантильный рассудок.
