— Как самочувствие?
— Ну… — начал я неуверенно, — временами… я себе кажусь неандертальцем, которого привезли в город…
— Что вы собираетесь делать?
Я сказал ему о вилле.
— Это, может быть, и не так уж плохо, — сказал он, — но…
— Адапт был бы лучше?
— Я этого не сказал. Вы… а знаете ли, что я вас помню?
— Это невозможно! Ведь вы же не могли…
— Нет. Но я слышал о вас от своего отца. Мне тогда было двенадцать лет.
— О, так это было, очевидно, уже много лет спустя после нашего отлета, вырвалось у меня, — и нас еще помнили? Странно.
— Не думаю. Странно скорее то, что вас забыли. Ведь вы же знали, как будет выглядеть возвращение, хоть и не могли, конечно, все это себе представить?
— Знал.
— Кто вас ко мне направил?
— Никто. Вернее, Инфор в отеле. А что?
— Занятно, — сказал он. — Дело в том, что я не врач, собственно.
— Как!
— Я не практикую уже сорок лет! Занимаюсь историей космической медицины, потому что это уже история, Брегг, и, кроме как в Адапте, работы для специалистов уже нет.
— Простите, я не знал.
— Чепуха. Скорее я должен вас благодарить. Вы — живой аргумент против утверждений школы Милльмана, считающей, что увеличенная тяжесть вредно влияет на организм. У вас даже нет расширения левого предсердия, ни следа эмфиземы… и великолепное сердце. Но ведь вы это сами знаете?
— Знаю.
— Как врачу, мне нечего добавить, Брегг, но, видите ли… — он был в нерешительности.
— Да?
— Как вы ориентируетесь в нашей… нынешней жизни?
— Туманно.
— Вы седой, Брегг.
— Разве это имеет какое-нибудь значение?
— Да. Седина означает старость. Никто сейчас не седеет, Брегг, до восьмидесяти, да и после это довольно редкий случай.
Я понял, что это правда: я почти совсем не видел стариков.
— Почему?
— Есть соответствующие препараты, лекарства, останавливающие процесс поседения. К тому же можно восстановить первоначальный цвет волос, хотя это утомительная процедура.
— Ну хорошо… — сказал я. — Но зачем вы мне это говорите?
Я видел, что он никак не решается.
— Женщины, Брегг, — коротко ответил он.
Я вздрогнул.
— Вы хотите сказать, что я выгляжу как… старик?
— Как старик — нет, скорее как атлет… но вы ведь не разгуливаете нагишом. Особенно когда сидите, вы выглядите… то есть случайный прохожий примет вас за омолодившегося старика. После восстановительной операции, подсадки гормонов и тому подобного.
— Ну что ж… — сказал я. Не знаю, почему я чувствовал себя так мерзко под его спокойным взглядом. Он снял очки и положил их на стол. Его голубые глаза чуточку слезились.
— Вы многого не понимаете, Брегг. Если бы вы собирались до конца жизни посвятить себя самоотверженной работе, ваше “ну что ж” было бы, возможно, уместным, но… то общество, в которое вы возвратились, не пылает энтузиазмом к тому, за что вы отдали больше, чем жизнь.
— Не нужно таких слов, доктор.
— Я говорю так, потому что так думаю. Отдать жизнь, что ж? Люди делали это испокон веков… но отдать всех друзей, родных, знакомых, женщин — ведь вы же пожертвовали всем этим, Брегг!
— Доктор…
Это слово с трудом прошло сквозь гортань. Я оперся локтем о старый стол.
— И, кроме горсточки спецов, это не интересует никого, Брегг. Вы это знаете?
— Да. Мне сказали об этом на Луне, в Адапте… только… они выразили это… мягче.
Мы замолчали.
— Общество, в которое вы возвратились, стабилизировалось. Оно живет спокойно. Понимаете? Романтика раннего периода космонавтики кончилась. Это напоминает историю Колумба. Его путешествие было чем-то необычным, но кто интересовался капитанами парусников спустя двести лет? О вашем возвращении поместили две строчки в реале.
— Доктор, но это ведь не имеет никакого значения, — сказал я. Его сочувствие начинало меня раздражать еще больше, чем равнодушие других. Но этого я не мог ему сказать.
— Имеет, Брегг, хотя вы не хотите согласиться с этим. Если бы на вашем месте был кто-нибудь другой, я бы помолчал, но вы имеете право знать правду. Вы одиноки. Человек не может жить одиноко. Ваши интересы, все то, о чем вы вернулись, — это островок в море безразличия. Сомневаюсь, многие ли захотят слушать то, что вы могли бы рассказать. Я бы захотел, но мне восемьдесят девять лет…
