— В самом деле?
— Да, это здорово!
Солнце поднялось уже высоко. Мы улеглись на песок, закрыв глаза.
— Где… они? — спросил Олаф после долгого молчания.
— Не знаю. Наверно, у себя. Их окна выходят на другую сторону сада. Я этого не знал.
Я почувствовал, что он пошевелился. Песок был очень горячий.
— Да, это потому, — сказал я.
— Они нас видели?
— Она — да.
— Испугалась… — пробормотал он. — Как ты думаешь?
Я не ответил. Снова помолчали.
— Эл?
— Что?
— Они уже почти не летают, ты знаешь?
— Да.
— А знаешь почему?
— Говорят, это бессмысленно…
Я начал пересказывать ему все, что вычитал у Старка. Олаф лежал неподвижно, молча, но я знал, что слушает он внимательно.
Когда я кончил, он заговорил не сразу.
— Ты читал Шепли?
— Нет. Какого Шепли?
— Нет? Я думал, ты все читал… Это был астроном двадцатого века. Мне случайно попалась одна его работа именно об этом. Очень похоже на твоего Старка.
— Что ты говоришь? Это невозможно! Шепли не мог знать… лучше прочти Старка сам.
— И не подумаю. Знаешь, что это? Ширма.
— То есть?
— Да, кажется, я знаю, что произошло.
— Ну?
— Бетризация.
Я вскочил.
— Ты думаешь?!
Он открыл глаза.
— Ясно. Не летают — и никогда уж не полетят. Будет все хуже. Ням-ням. Одно огромное ням-ням. Они не могут смотреть на кровь. Не могут подумать о том, что произойдет, если…
— Постой, — сказал я, — это невозможно. Ведь есть же врачи. Должны быть хирурги…
— Так ты не знаешь?
— Чего?
— Врачи только планируют операции. Выполняют их роботы.
— Не может быть!
— Я тебе говорю. Сам видел. В Стокгольме.
— А если вдруг понадобится вмешательство врача?
— Не знаю толком. Кажется, есть какое-то средство, которое частично уничтожает последствия бетризации, правда, очень ненадолго, а уж стерегут они его — представить себе не можешь. Тот, кто мне говорил, чего-то недосказывал — боялся.
— Чего?
— Не знаю. Эл, мне кажется, они сделали ужасную вещь. Они убили в человеке человека.
— Ну, этого ты утверждать не можешь, — тихо сказал я. — В конце концов…
— Подожди. Ведь это очень просто. Тот, кто убивает, готов к тому, что и его могут убить, да?
Я молчал.
— И поэтому в известном смысле необходимо, чтобы он мог рисковать всем. Мы можем. Они нет. Поэтому нас так боятся.
— Женщины?
— Не только женщины. Все. Эл!
Он вдруг сел.
— Что? — спросил я.
— Тебе дали гипногог?
— Гипно… Аппарат для обучения во время сна? Да.
— Ты пользовался им?! — почти крикнул он.
— Нет… а что?
— Твое счастье. Выкинь его в бассейн.
— Почему? А ты им пользовался?
— Нет. Меня что-то подтолкнуло, и я выслушал его не во сне. Хотя инструкция это запрещает. Ну, ты себе представить не можешь, что это такое!
Я тоже сел.
— Ну и что?
Он смотрел хмуро.
— Сладости. Сплошная кондитерская! Уверяю тебя. Чтоб ты был мягким, чтоб ты был вежливым. Чтобы мирился с любой неприятностью, если кто-то тебя не понимает или не хочет быть к тебе добрым — женщина, понимаешь? — то виноват ты, а не она. Что высшим благом является общественное равновесие, стабилизация. И так далее и тому подобное — одно и то же. А вывод один: жить тихо, писать мемуары, не для издания, а так, для себя, заниматься спортом и учиться. Слушаться старших.
— Это же суррогат бетризации! — проворчал я.
— Разумеется. Там еще много всего было: например, нельзя применять ни к кому ни силы, ни грубого тона, а уж ударить человека — это позор, даже преступление, потому что это вызовет страшный шок. Драться нельзя независимо от обстоятельств, потому что только звери дерутся…
— Постой-ка, — сказал я, — а если из заповедника убежит дикий зверь… Да, я забыл… диких зверей уже нет.
— Диких зверей уже нет, — повторил Олаф, — но есть роботы.
— Ну и что? Ты хочешь сказать, что им можно дать приказ убить?
— Ну да.
— Откуда ты знаешь?
— Твердо не знаю. Но должны же они быть готовы к крайностям; ведь даже бетризованный пес может взбеситься. Скажешь, нет?
— Но… но ведь это… Погоди! Значит, они все-таки могут убивать? Отдавая приказы! Разве это не все равно: я сам убью или отдам приказ?
— Для них нет. Убийство, мол, в крайнем случае, понимаешь, перед лицом опасности, угрозы, как с бешенством, к примеру. Обычно этого не случается. Но если бы мы…
