Чего не передумал, чего не перечувствовал Левшин в эти два часа, в продолжение которых толстый поддьяк пыхтел и храпел попеременно то басом, то дискантом. Наконец, этот страж, которого, впрочем, нельзя было назвать неусыпным, потянулся, зевнул и встал.
— Ну что, молодец, — спросил он, — вздремнул?
— Нет, — отвечал отрывисто Левшин. — Я не сплю после обеда.
— Не спишь? Нехорошо, любезный, нехорошо! Все православные должны спать после обеда; одни только еретики, — вот как был самозванец Гришка Отрепьев, — и в баню по субботам не ходят, и не отдыхают, поевши. Да ты, молодец, обедал ли сегодня?
— Нет, не обедал.
— Так что ж ты не скажешь, голубчик? Уж коли я взял тебя на руки, так ты мой гость.
Поддьяк подошел к столу, выдвинул ящик и вынул Деревянное блюдо, на котором лежало полпирога.
— На-ка, любезный, — сказал он, — покушай на здоровье. Знатный пирог, с кашей!
Вы уже знаете, любезные читатели, что Левшин вовсе не походил на этих героев любви и самоотвержения, которые умирают, произнося имя своей любезной и в продолжение нескольких томов питаются одной любовью и воздухом. Он не ел более суток и хотя чувствовал непреодолимое отвращение от своего собеседника, однако ж присел к его пирогу и утолил свой голод.
— Ну, теперь, молодец, — сказал поддьяк, — пе хочешь ли подкрепить себя травничком?
— Спасибо! Я вина не пью, — отвечал Левшин.
— И это напрасно, любезный!.. Вино веселит сердце человеческое, и одни поганые татары его не пьют, а ведь мы с тобой православные. Выкушай чарочку!
— Нет, право, не могу.
— Ну, как хочешь! — Поддьяк спрятал блюдо с остатками пирога, сел к столу и начал что-то писать, а Левшин прилег опять на лавку и предался своим грустным думам. Так прошло часа два или три. Вдруг в передней комнате послышались громкие голоса: «Ступай, ступай!» — кричал кто-то. «Ребята, помогите! Вишь, он в притолку упирается!»
— Что у вас там? — спросил поддьяк, вставая. Двери отворились, и вошел огнищанин, а за ним трое земских ярыжек, из которых один вел за ворот мужика, оборванного, замаранного грязью, с подбитыми глазами и окровавленным лицом.
— А! Это ты, Антошка Шелыган? — сказал поддьяк, обращаясь к земскому ярыжке, который тащил за собою мужика. — Кого ты это подтенетил?
— Да вот, батюшка Ануфрий Трифоныч, идем мы, я да Ивашка Кучумов, по Зарядью, глядим — лежит этот хмельной на улице на самой середине. Ну, долго ль до греха — место проезжее. Мы стали его подымать, а он учал драться, да еще вздумал народ скликать; кричит, что мы_ его обобрали.
— Ах, он мошенник!., пьяница этакий!
— Помилуй, батюшка! — промолвил мужик.
— Молчи! — закричал поддьяк. — Ты кто таков? Ко-лотырник какой-нибудь! Бездомный бродяга!..
— Нет, батюшка! я живу при месте, работником на подворье.
— А валяешься пьяный по улицам.
— Отец родной! — вскричал мужик, кланяясь в ноги, — прикажи слово вымолвить!
— Ну, что? Говори!
— Вот как дело было: стою я у стенки…
— У стенки! — прервал огнищанин. — Видно, ноги-то не держат!
— Батюшка! да я хмельного в рот не беру!., видит Бог, не беру!
— Добро, добро! — сказал поддьяк. — Ну, говори: стоишь ты у стенки…
— Вот они, батюшка, ко мне и подошли, да ни с того, ни с другого — и ну ко мне придираться: что, дескать, ты тут стоишь? Да так, мол, стою! Ты, дескать, вор, высматриваешь, как бы что стянуть!.. Да и ну меня по скулам!.. Сбили с ног, вытащили мошну с деньжонками…
— Не слушай, Ануфрий Трифоньга прервал один из земских ярыжек. — Он врет: мы его пальцем не тронули, а, видно, он сам спьяна где-нибудь рожей-то на угол наткнулся.
— Не тронули! — повторил мужик. — Бога вы не боитесь!.. Посмотрите-ка на мои глаза!
— Что глаза? — прервал поддьяк. — Глаза как глаза! Заплыли с перепоя — вот и все!
— С какого перепоя, батюшка?.. Я и по праздникам-то вина не пью.
— Не пьешь… да ты и теперь еле жив — пьяница этакий!.. Алексей Пахомыч! — продолжал поддьяк, обращаясь к огнищанину. — Ну, посмотри, хмелен ли он?
— Какой хмелен! — сказал огнищанин. — Лыком не вяжет!.. Бутуз, подойди-ка к нему поближе… Ну, что?
— Фу ты, батюшки, — промолвил земский ярыжка, наморщив рожу. — Да от него, как от бочки, так винищем и несет!
