Агезилай – на одну ногу хромал.
Самые воинственные полководцы, отличавшиеся силою ума, как-то: Антигон, Серторий, Ганнибал, Филипп – были кривоглазые.
В Аравии водятся овцы с предлинными хвостами, так что пастух подвязывает им к хвосту тележку…“ и т. д.
Конец!.. Вооружившись быстротою Ахиллеса, через день отправляюсь в Петербург… на душе праздник… Прощайте, прощайте!..»
Вообще в памятной книжке Брусилова было научных замечаний более, чем собственных; как видно, он не слишком любил изливаться на бумаге; а делал свои «соображения» вскользь, не придавая им особенного значения.
Рано утром чиновник Брусилов опохмелялся в трактире, а его сын шел по московской шоссейной дороге с палочкой и узлом. Он шел бодро, сильно работая ногами. Прохожие, смотря на его широкие плечи и поспешную ходьбу, полагали, наверное, что он будет в Москве через четыре дня.
В Петербурге Брусилов представился с письмом своей матери одному седому купцу. Купец, надев на глаза очки, прочитал письмо и сказал сурово:
– Вашу мать я коротко знаю: я сам из города N. Вы нешто в первый раз в Петербурге?
– В первый. Я прибыл сюда держать экзамен на медицину.
– Да, чай, родители вас не могут содержать? – хмуря брови, спросил купец.
– Я должен буду просить казенного содержания у медицинского начальства.
– Отчего же вы на медицину?
– Я бы лучше поступил в университет; но там, говорят, нет казенного содержания.
– Так. Ну, отчего же вы на своей родине не поступали в приказные? Там ваши родители… Чего?
– Да не захотел…
Купец сдвинул на лоб очки, посмотрел на старый нанковый сюртук Брусилова и проговорил не без презрения:
– Мало что не захотел!.. Вот ваша мать пишет, чтобы я вас поместил у себя на месяц… Что такое?
– Выдержу экзамен, я вас не стану беспокоить, – вымолвил Брусилов, подавляя в себе внутреннюю боль.
Оставшись один в комнате, Брусилов развязал узел, надел суконный сюртук и стал раскладывать на столе книги: историю, математику, географию, все еще чувствуя какое-то внутреннее беспокойство. Затем вынул из кармана памятную книжку, записал: «…июля… путь кончен; я в Петербурге… в кошельке четыре рубля…» – и отправился в академию на Выборгскую сторону. Узнав, что Брусилов ушел, купец пробрался в его комнату, как хищная птица, и осмотрел все его вещи.
– Жена! – говорил купец после, – что-то меня робость берет!
– А что? Аль опять живот болит?
– Нет, насчет приезжего думаю: не мазурик ли? Купчиха стала напротив купца и, сверкая глазами,
вскричала:
– Ну, как же ты, не сообразясь с своей башкой, впустил его сюда? Что ты в самом деле?
– Ну, что ты кричишь-то?.. Сумасбродная!..
– Что же, ты пойдешь в бйню-то? – перебила купчиха.
– Ишь, заправду волю-то взяла!
– Иди, говорят, в баню-то! – уходя, добавила купчиха.
В академии, среди двора, в коридорах, на подъезде, Брусилов встретил много молодых людей, приехавших держать экзамены, в шляпах, разноцветных фуражках и галстуках, во фраках, со стеклышками, тросточками, – и все это двигалось, шумело и дышало такою провинциальною свежестью, что постоянный петербургский житель, глядя на светлые лица молодых людей, не мог не вспомнить и не вздохнуть о своей исчезнувшей юности, когда грудь захватывали поэтические стремления… У стен, по углам бродили в нахлобученных фуражках бедняки, думавшие о квартирах и вспоможениях…
– Здорово, брат! – раздавался звучный голос краснощекого франта в белой фуражке.
– Здорово!
Руки взмахи вались во всю свою длину и громко хлопали.
Толки шли об экзаменах, факультетах, кутежах, петербургских удовольствиях, профессорах, квартирах… Стоял тихий июльский день; облака так мирно плыли над академией… Брусилов стоял у перил лестницы, вглядываясь в проходивший народ.
– А! Брусилов! какими судьбами? – воскликнул один студент. – Пойдем в мой номер.
Брусилов явился в номере среди своих земляков, утопавших в клубах табачного дыма.
– Ну, как вы здесь поживаете? – спрашивал он, глядя на картежную игру, происходившую между четырьмя студентами, сидевшими на столе.
– Да вот скоро кончим курс, примемся лечить… – говорил один земляк, Антонов.
– А ты тоже на медицину, Брусилов?
