— Но Боже мой, нам же этого не хватит!
— Хватит, от воды разбухнет.
— А вино берем?
— Нет, оно наверху ни к чему — как только заберешься на верхотуру и устанешь, вмазать и не захочется. — Я этому не поверил, но ничего не сказал. Мы сложили шмутки на велосипед и пошли через весь студгородок пешком, толкая велик по краю тротуара. Стояли прохладные ясные сумерки Тысяча И Одной Ночи, башня универа с часами чистой черной тенью высилась над кипарисами, эвкалиптами и прочими деревьями, где-то звонили колокола, а воздух похрустывал. — Там будет холодно, — сказал Джафи, но в тот вечер он чувствовал себя прекрасно и рассмеялся, когда я спросил его про следующий четверг с Принцессой: — Знаешь, мы играли в ябъюм еще дважды с того вечера, она приходит ко мне в любую минуту любого дня или ночи и «нет» за ответ не считает. Поэтому я удовлетворяю Бодхисаттву. — И Джафи захотелось рассказать мне обо всем, о своем детстве в Орегоне. — Знаешь, у меня мать, отец и сестра жили настоящей первобытной жизнью на этой бревенчатой ферме, в зимой по утрам, когда холодно, мы все, бывало, раздевались и одевались перед очагом, по-другому нельзя было, поэтому я — не такой, как ты, по части раздевания, в смысле, я не смущаюсь, ничего.
— А чем ты занимался в колледже?
— Летом я постоянно был на государственной пожарной вахте — тебе это тоже надо будет попробовать следующим летом, Смит, — а зимой я много ходил на лыжах, и с довольно приличными результатами. Я там взбирался на несколько достаточно высоких гор, включая один долгий подъем на Рейнир, почти до самой вершины, где можно оставить свою роспись. И был год, когда я это, наконец, сделал сам. Там ведь только несколько имен написано, и еще я облазил все Каскады — и в сезон, и в межсезонье, я работал там на лесоповале. Смит, я должен рассказать тебе про всю нашу романтику лесоповала на Северо-Западе, поскольку ты постоянно твердишь мне о железных дорогах: ты бы видел узкоколейки наверху, и по утром, когда морозец со снежком, а в животе у тебя блинчики с повидлом и черный кофе — вообще, парень — и ты заносишь свой двойной топор над первым утренним бревном, лучше этого ничего не бывает.
— Это совсем как моя мечта о Великом Северо-Западе. Индейцы-квакиутли, Северо-Западная Конная Полиция…
— А-а, ну так это в Канаде, в Британской Колумбии, я встречал кое-кого из них на просеках. — Мы толкали наш велик дальше, мимо всяческих студенческих притончивов и кафешек, заглянули к Робби — нет ли там кого-нибудь из знакомых. Там был Алва — он подрабатывал помощником официанта на полставки. Мы с Джафи в нашем тряпье выглядели в студгородке довольно диковинно, а Джафи и вообще считался эксцентриком — обычное дело в колледжах и университетах, когда там появляются настоящие люди, при том, что колледжи — сплошные рассадники безликости среднего класса, которая обычно находит свое совершенное выражение на окраинах городков, в рядах зажиточных домиков с лужайками и телевизорами в каждой гостиной, где все смотрят одно и то же и думают об одном и том же в одно и то же время, а джафи этого мира рыщут в глухомани, чтобы услышать голос, зовущий в этой глухомани, чтобы обрести исступление звезд, открыть темный таинственный секрет происхождения безликой, пресной, обожравшейся цивилизации.
— У всех этих людей, — говорил Джафи, — у всех до единого есть сортиры с белым кафелем, и они кладут в них большие грязные кучи, как медведи в горах, но все это смывается в удобную, постоянно проверяемую канализацию, и об их дерьме больше никто не думает, и никто не представляет себе, что они берут свое начало в говне, накипи и нечистотах моря. Они целями днями моют себе руки сливочным мылом, которое втайне мечтают сожрать прямо в этой своей ванной. — У него был просто миллион идей, в натуре.
Мы добрались до его хижины, когда уже стемнело, в воздухе пахло дымом горящего дерева и листвы, всё аккуратно сложили и спустились по улице к Генри Морли, у которого была машина. Генри Морли носил очки и был человеком великой учености, но тоже эксцентриком — еще более ярко выраженным и чрезмерным, чем Джафи; он работал библиотекарем, друзей в колледже у него было немного, но он тоже любил ходить в горы. Его собственный однокомнатный коттедж, тоже на задворках Беркли, был набит книгами по альпинизму, картинками и весь усеян рюкзаками, горными ботинками и лыжами. Я поразился, услышав, как он разговаривает: говорил он в точности как Райнольд Какоэтес, критик, и выяснилось, что они — друзья с давних пор, вместе ходили в горы, и нельзя было сказать, кто на кого влиял — Морли на Какоэтеса или наоборот. Я чувствовал, что основное влияния оказывал Морли — в нем было то же самое ехидство, саркастическая, чрезвычайно остроумная, хорошо выстроенная речь с тысячами образов, типа того, когда мы с Джафи зашли, у него как раз было сборище друзей (странная, какая-то потусторонняя компания, включавшая одного китайца, одного настоящего немца из Германии и несколько других каких-то студентов), и Морли сказал:
