Лайэм не хотел учиться в Гарварде. Он мечтал уехать во Флоренцию, чтобы учиться живописи, но был достаточно мудр, чтобы не рассказывать матери об этих планах.
В школе Лайэм был замкнут, но не потому, что не пользовался симпатией товарищей, а потому, что предпочитал одиночество; поскольку он проявлял успехи по всем обычным предметам, учителя были о нем хорошего мнения. От него ожидали, что он последует по стопам отца, и Лилли в надежде на это передала в Гарвард много редких книг из библиотеки Джона Портера Адамса, не говоря уже о крупной сумме денег.
Шли годы. Финн теперь был очень богатым человеком, гораздо более богатым, чем когда получил наследство Кориелиуса Джеймса, и, вероятно, даже богаче своего брата Дэниела, чьи магазины теперь были повсюду, от одного побережья страны до другого. Братья не встречались ни разу после того злополучного вечера, но Финн следил за успехами Дэна по финансовым газетным обзорам, а также по посвященным политике газетным статьям.
По фотографиям в газетах Финн знал, что брат сильно похудел, но оставался все тем же пожилым красавцем сенатором Дэном, в неизменном котелке и красных подтяжках, с буйной шапкой волос и бодрой улыбкой. «Честный Дэн» – назвали его газеты, и эта кличка закрепилась за ним, потому что, как часто говорил сам Дэн, это была правда.
Финн тоже жил один в большой четырнадцатикомнатной квартире на Пятой авеню. Им двигало горячее желание окончательно освободиться от клейма бедности, став богаче всех других, и от невежества, для чего нужно было стать образованным человеком. Он мало выходил в свет – появлялся в офисе с раннего утра, до начала операций на всех мировых биржах, и работал до позднего вечера. Все редкое свободное время проводил как за книгами, оставленными ему Корнелиусом в его библиотеке, так и за рекомендованными Портером Адамсом. Финн также повидался с одним профессором литературы из Колумбийского университета, попросил составить для него список литературы и упорно прочитывал каждую неделю по одной книге из этого списка.
Финн не упускал из виду Лилли. Он знал, где она живет, с кем встречается и какой теперь стала. Он долго ждал, и теперь ему захотелось быть с сыном.
Лайэму было семнадцать лет, когда Финн О'Киффи пришел в его частную школу якобы для того, чтобы поместить сюда сына, на самом же деле он знал, что Лайэм здесь учится.
В школе он сказал, что Джон Адамс был его соседом в Бостоне и он слышал, что сын Адамса ходит в эту школу.
– Я подумал, что могу навестить его, – сказал он, но отклонил предложение вызвать Лайэма и устроить им чай в кабинете директора школы.
– Нет-нет, не нужно такой официальности. Просто скажите мне, где можно его найти, и я сам пойду к нему, – непринужденно попросил он.
Лайэм сидел на берегу реки и что-то рисовал. Финн некоторое время молча смотрел на него, стараясь подавить слезы при виде сына, которого едва знал. Впервые в жизни он ощутил волнующее чувство отцовской любви, овладевшее его сердцем, и спрашивал себя, почему провел все эти годы вдали от него.
– Очень неплохой набросок, – восхищенно проговорил Финн, обретя, наконец, дар речи. Лайэм уважительно вскочил на ноги.
– Благодарю вас, сэр, – сказал он, смущенный тем, что за ним наблюдали.
Финн протянул ему руку.
– Я Финн О'Киффи Джеймс, – сказал он. – Я знал вашего отца. Он был моим соседом и был настолько любезен, что помог мне составить библиотеку.
Лайэм удивился – он редко встречался с кем-либо из знакомых отца – и энергично пожал Финну руку.
– Рад вас видеть, сэр. Вы счастливее меня, ведь я не знал отца.
– Он был хорошим человеком. И великим ученым.
Финна удивил глубокий вздох Лайэма, когда тот проговорил:
– Да, я знаю. Это очень трудно – добиться таких высот в жизни.
– Пройдемся по берегу, и вы расскажете мне, что имеете в виду, – предложил Финн.
Это было странно, но Лайэм чувствовал себя с этим незнакомцем гораздо проще, чем с матерью, и изложил ему свою проблему. Сказал, что больше всего на свете хочет стать художником. И виновато добавил:
– Моя мать будет сердиться, если узнает, что я вам сказал, даже, несмотря на то, что вы друг отца. Видите ли, я не говорил ей об этом. Пока не говорил.
