Это было десять лет назад. Джейкею Бреннэну теперь было тридцать два года, и в деле Киффи не было ничего, чего бы он ни знал. Он был правой рукой Боба и пользовался его полным доверием.
Другое дело Шэннон. Она посмеялась, когда Джейкей неловко попытался ухаживать за ней.
– Я никогда не назначу свидание человеку по имени Джонас, – поддразнила она его, и Джейкей, залившись краской, резко отошел от нее. С тех пор он соблюдал дистанцию, а ей было стыдно своей мелочной жестокости, и она, вопреки обыкновению, не упускала случая быть с ним приветливой. И все же они держались на определенном расстоянии друг от друга.
– Не искупаться ли нам в озере? – предложила она Уилу. – Это вас охладит. Разумеется, я имею в виду и вас, Джейкей, – улыбаясь, повернулась она к Джонасу.
Тот пожал плечами, и его чисто выбритое лицо зарделось.
– Спасибо, но, как я догадываюсь, вы должны о многом поговорить. Как-никак, а вы не виделись друг с другом чуть ли не два часа.
И, резко повернувшись, он зашагал к дому. Шэннон вздохнула и раздраженно проговорила:
– Почему этот человек всегда такой колючий? Он раздражает всякого, кто с ним имеет дело. Разумеется, за исключением папы.
– Однако он чертовски умен, – заметил Уил, стягивая с себя майку. – Пошли, поплаваем.
Во влажном воздухе вились тучи комаров и москитов. Уил с Шэннон, громко смеясь, бежали по тенистой аллее, яростно отмахиваясь от кружившихся вокруг насекомых.
– Смотрите! – воскликнула Шэннон, глядя на декоративную деревянную беседку, возвышавшуюся над обрывом в пятидесяти ярдах от берега. – Там кто-то есть. И притом в смокинге! – рассмеялась она.
Рука об руку они с хохотом устремились к беседке, как дети к неожиданной находке. Приблизившись к ней, они увидели седые волосы, и смутная догадка на мгновение пронеслась в голове Шэннон. Она в тревоге рванулась к беседке и внезапно остановилась, вцепившись в деревянные перила. Крик замер у нее на губах, глаза округлились от ужаса, голова закружилась. На полу лежал револьвер. Белый смокинг отца был залит кровью, и в голове зияла рана. Боб Киффи был мертв.
Спустя неделю зал местного суда заполнили репортеры. Перед зданием ожидали телевизионные камеры, но Баффи, как всегда прекрасная, но с ввалившимися глазами, в черном костюме и в черной же широкополой шляпе, поднимаясь по ступенькам, отвернулась от них. Одетая в черные блузку и юбку, в темных очках, скрывавших красные от слез глаза, дрожавшая Шэннон слушала рассуждения коронера о ранах отца и об обстоятельствах его смерти. Коронер говорил, что звездообразная рана вокруг пулевого отверстия была обожжена газами, вырвавшимися из дула, и это было свидетельством того, что револьвер был прижат к голове. Принимая во внимание финансовые трудности, связанные с бизнесом покойного, он пришел к выводу о том, что Роберт Киффи покончил с собой. Был вынесен вердикт о самоубийстве.
– Неправда! – громко закричала Шэннон. – Неправда. Отец никогда не лишил бы себя жизни. Никогда, никогда. Вы не понимаете… вы не знаете его так, как знаю я. Он… он просто не мог меня так оставить.
Баффи положила руку ей на плечо.
– Успокойтесь, Шэннон, – сухо шепнула она. – Этот человек лишь исполняет свой долг. Вы даете репортерам пищу для раздувания, скандала.
Истина стала проясняться на следующий же день после его самоубийства, когда пошли разговоры о финансовых трудностях Боба Киффа. Говорили, что банки вот-вот должны были потребовать возвращения огромных ссуд. Киффи обвиняли в чрезмерных займах, в то время как на рынке недвижимости отмечался спад. Банки потеряли доверие к Бобу Киффи. Газеты писали, что его аппетиты не соответствовали его возможностям.
Боба Киффи похоронили на следующий день после суда. День был пасмурным, моросил дождь, и Шэннон с грустью думала, что сам Бог оставил ее отца в его последние минуты. Как и в суде, на кладбище было множество газетных репортеров и телевизионных камер, но церемония была более чем скромной. Только Баффи и Шэннон, больше никого не допустили. А когда все было кончено, они с Баффи молча уехали домой в своем лимузине.
