В сушильное отделение ты пошел с охотой, но опять-таки не потому, что на формовке и горячо, и пыльно, и тяжко, а — поближе к печи. Отсюда ты отправлял изоляторы на подвесных вагонетках к глазуровочной машине… Вот это единственное место, где ты не работал, тут женщины — окунают изоляторы в глазурь и ставят на стеллажи. А уж тут, со стеллажей на открытые площадки вагонеток, отправляющихся внутрь туннельной печи, ты ставил, переставил бог весть сколько тысяч изоляторов. Ты был не то чтобы самым отменным ставильщиком, но говорят, потом, когда ты ушел, дела здесь шли чуть хуже, чем при тебе.
…Писклявый решительный голосок:
— Рустем!
— Слушаю, Ольга.
— Мы, знаете, готовим специальный номер стенгазеты… О ветеранах завода. Вы напишите заметку… ну, знаете, в таком духе, чтобы у людей гордость была за свой завод.
— Я ветеран? Но, может, тебе померещилась огромная моя борода?
— Я прошу вас серьезнее отнестись к делу!
— Хорошо, Оленька. Будет заметка.
Хорошо, Оленька. Не знаю, появится ли у людей гордость за свой завод, когда они прочитают мою заметку. Но я знаю, что у меня она должна быть. Конечно, хорошо чувствовать, что ты делаешь очень большие дела, например, летишь в звездолете или играешь за сборную страны, но совсем неплохо знать, что и у тебя есть место и на этом месте ты не баклуши бьешь, ты человек, можешь делать свое дело еще лучше и стараешься, и делаешь. Вот тогда ты приобретаешь то, что называется честностью. И это не просто — не обмануть товарища или женщину или признавать грехи… Когда ты чуть погрустишь, что родился поздновато, чуть побурчишь, что как-то все не так хорошо, как бы хотелось, но вместе с тем имеешь гордость и за свое дело, и за свои дни — значит, ты честен.
…Он все стоял лицом к окну, и теперь, когда он «прошел» по цеху, он увидел, что степь пасмурна, белесые грузновато-пухлые облака уходят далеко к окоёму, все дальше, дальше, пока не опустятся наземь и не сольются с белесым туманом дальних ковылей. В ясный день солнце широко, полно входит в цех. Но сегодня степь была пасмурна, так что отсвет крепкого, налитого силой пламени падал за окно, и там он угадывался довольно явственно, если глянуть не мельком, а пристальней.
— Мастер! — услышал Рустем и оглянулся.
С верхней площадки печи почтительно, но и решительно, призывно махал рукой дежурный слесарь Фокин и показывал на насосы, подкачивающие мазут. Рустем кивнул, давая понять, что можно на полную мощь качать мазут и воздух. И опять повернулся к окну. Там, напротив, остановился грузовик с контейнером в кузове, и Рустем увидел, как в зеркале, себя, рослого, плечистого, в цветастой грубошерстной ковбойке и широкополой, из грубого брезента, шляпе и позади себя, у топок, ребят-обжигальщиков, тоже в цветастых ковбойках и шляпах, а дальше — на верхней площадке — сутулого длиннорукого Фокина, и он был тоже в ковбойке, как мальчишки, и в шляпе.
Он услышал негромкий лязг и повернулся, пошел от окна. На узкоколейке, идущей сюда, к туннельной печи, недвижно стояли вагонетки, но он видел-угадывал их подрагиванье. И лязг, раздавшийся не здесь, а в сушильном отделении, он тоже услышал-угадал. Из топок хлестало пламя, все напряженнее — где ярче, где еще мутноватое, серое — все слышнее становилось его гуденье. И вот состав тронулся, и первая вагонетка, на открытой площадке которой стоят сияющие глазурью изоляторы, вошла в печь, а через двадцать минут войдет вторая, а первая двинется дальше, к следующим позициям, где температура выше и пламя сильнее и чище.
Пламя объяло сырые изоляторы и теперь глохло и меркло, и ребята-обжигальщики у своих топок с тревогой смотрели на него и мельком, украдкой взглядывали на Рустема, старшего обжигальщика, но Рустем был спокоен, и ребята веселей глядели на пламя, на стрелки, показывающие на диаграмме положенные двадцать атмосфер. Довольная ухмылка задевала строго сомкнутые губы, и ребята походили на мальчишек, услышавших похвалу.
Печь загудела ровным спокойным гудом; Рустем отошел к окну, но теперь он глядел не в степь, а на печь — отсюда видать было факелы в каждой из топок.
