– Я чувствую себя так, словно на моей шее все туже и туже затягивается петля, – сказал им однажды вечером Яша Славин сразу после встречи с французскими поэтами-коммунистами.
Этот долговязый юноша с крупным адамовым яблоком и задумчивым взглядом выразительных еврейских глаз был их лучшим другом. У него был знакомый в Политбюро – некто Михаил Пащко высокопоставленный партийный чиновник. Именно он по секрету сообщил Славину, что Сталин, получив послание Комитета, был вне себя от ярости. Когда Славин сообщил это своим друзьям, в глазах его появился самый настоящий ужас.
Виктор только пожал плечами.
– Сейчас не те времена! – сказал он, впрочем, как-то неуверенно.
Но Тоня знала, что в Восточной Европе один за другим шли показательные процессы и демократические лидеры оказывались на виселице по обвинению в “заговоре против государства”. В России люди просто-напросто исчезали без всякого следа. Согласно слухам, несколько миллионов человек были помещены в исправительно-трудовые лагеря за Полярным кругом, а тысячи других расстреляны без суда. Тоня и Виктор никогда не говорили об этом между собой. Может быть, они боялись, может быть, не хотели признаться себе в том, что алый флаг их родины может оказаться запятнан.
Тоня испытала самое настоящее потрясение, когда однажды дождливым воскресным утром с ней разговорилась их соседка снизу – дородная украинка, всегда одетая в черное. Она только что вернулась из церкви, куда власти не препятствовали ходить пожилым женщинам, и Тоня столкнулась с ней у дверей. Женщина горько плакала; ее полное, круглое лицо распухло, а губы кривились от рыданий. Она пыталась вытирать слезы толстыми кулаками, но это не помогало. Тоня зазвала ее к себе и дала выпить горячего чаю. Немного успокоившись, украинка принялась рассказывать ей о своем сыне.
Он попал в плен к немцам и провел два с половиной года в концентрационном лагере для военнопленных. Через два месяца после освобождения, в самом конце войны, его поставили перед взводом красноармейцев и расстреляли.
– Они назвали его предателем, Антонина Александровна! Вы верите в это? Это мой Павка-то?! Вся его вина-то была в том, что он попал в плен к этим извергам. Стали бы вы расстреливать кого-то только за это? И я вот что еще скажу вам. Тоня... – Несчастная женщина наклонилась ближе и понизила голос. В ее глазах застыли страх и скорбь. – Он не единственный, мой Павка. Говорят, что наш вождь и отец, – она закивала головой, передразнивая Сталина, – приказал расстрелять тысячи наших, которые были в плену. Наших сыновей, Тоня. Он назвал их предателями родины. Иногда я думаю, что он сам...
Она спохватилась и прикусила губу, сообразив, что сказала лишнее. Поспешно перекрестившись, она попрощалась и исчезла в своей крошечной темной комнатушке под лестницей.
* * *
Несколько недель спустя после гибели Михоэлса в квартиру супругов Вульф постучали. Этим вечером они никого не ждали, и, когда Тоня открыла дверь, незнакомец на мгновение застыл на пороге, пристально глядя ей в лицо. Это был крупный высокий человек с чуть вьющимися русыми волосами и широким лицом. На нем был обычный гражданский костюм, в каких ходили госслужащие. Тоня рассмотрела его упрямый подбородок, полный рот и прямые брови, но самое сильное впечатление на нее произвели его пронзительные черные глаза, смотревшие на нее из глубоких темных глазниц. В этих глазах была глубокая печаль и странное выражение скрытого страдания.
Через несколько секунд в прихожую вышел Виктор, и гость представился: майор Борис Морозов. Затем они долго сидели и беседовали вдвоем в комнате, пока Тоня на кухне перебирала старые детские вещи, присланные дальне и родственницей: Тоня была на четвертом месяце.
Глубокое беспокойство не отпускало ее. Что нужно этому человеку от ее мужа? Майор в гражданской одежде мог быть только майором НКВД. У нее было ощущение, что она видела его раньше, должно быть, на ежемесячных заседаниях Антифашистского комитета, на которые мог попасть любой желающий. А может быть, этот человек был среди тех, кто просил у нее автограф после ее выступления со своими стихами.
