— Ты… ты… Све…
— Не. Старший я. Скварой люди зовут.
— Теперь иначе звать станут, — проворчал из темноты Дрозд.
Сквара передёрнул плечами:
— Ну и ладно. Хоть горшком, только чтобы в угли не ставили.
Кто-то неуверенно засмеялся.
На закате дали поесть.
Ни к какому общему котлу новые ложки приглашения не удостоились. Не заслужили пока. В шатёр просто сунули корзину с лепёшками из болотника. Они оставляли горьковатый привкус во рту, но были по крайней мере жирны. Корзину поставили прямо там, где сидел Сквара. Кажется, лепёшки в самый первый раз оказались поделены справедливо.
Ознобиша есть сперва отказался. Пришлось уговаривать, заставлять. Это у печки на пустое брюхо можно болеть. На холоде не получится.
Вяло дожевав, Ознобиша спросил:
— Ты моих… видел? Отика, маму?..
Кривить душой не хотелось, но и добивать мальца чудовищной вестью было нельзя.
— Не, — сказал Сквара.
Настала ночь. Иные спали, но некрепко. То один, то другой вставал разогнать онемение, попрыгать с ноги на ногу, похлопать руками. Малышня постепенно переползала поближе к Скваре и Ознобише.
— А ты «Лебедь плакала» умеешь? — спросил неуверенный голосок.
— Умею.
— А «Журавлики вернулись»?
— Напоёшь, спробую, — пообещал Сквара.
— А и напою… Слушай вот!
Кугиклы тихонько ворковали впотьмах, вплетали свой голос в свист ветра, в глухое гудение леса. Никто не шугал Сквару, не просил замолчать. Тем, кто спал, наверное, снился дом.
— Уйдём, может? — спросила Арела. — Мне-то воля, а тебя во дворе увидят… Не прибили бы.
Светел отвечал равнодушно:
— Совсем убить постыдобятся, а синяков не бояться стать.
Он почти неотрывно смотрел на шатёр, где то смолкали, то снова подавали голос кугиклы. Он даже не чувствовал ни холода, ни сонливости, словно братейко-огонь в самом деле грел его, незримо дотягиваясь из поварни. Может, так оно вправду и было. Светел уже трижды менял лёжку: снег таял. Ему было не до того, чтобы думать об этом. Он, наверное, сумел бы обмануть дозорных, даже в шатёр влезть. Но вот потом… «Вернись», — попросил атя. «Мне без тебя только голову останется сложить», — гласило несказанное. Поэтому Светел просто лежал, хоронясь в заснеженных ёлочках, и смотрел.
Перед рассветом лагерь зашевелился. В шатёр вошли котляры, послышался плач. Похоже, иные из младших только пригрелись, сбившись рядком.
Светел вдруг как-то очень по-взрослому понял, что никогда больше не сможет равнодушно слушать ни такой плач, ни песню кугиклов.
Шатёр стали сворачивать. Отвязали растяжки, свернули полотнища, вместе со срединным шестом унесли в сани. В плотных сумерках на снегу возились, затягивали путца снегоступов десятка два человечков.
Светел приподнялся на локтях.
Где же Сквара?
Человечки сдвинулись с места, побрели вслед саням, один за другим растворяясь в струях позёмки.
Тогда Светел различил брата.
Долговязый мальчишка шёл, наклонившись вперёд. Нёс на закорках кого-то меньше и слабее себя, кругом теснилась мелюзга. Скварко…
Светел сам позже понять не мог, как это он сумел удержаться, не выскочил из сугроба, не бросился к брату. Но — сумел. Поезд котляров скрылся в метели, а Светел с Арелой выползли из ёлок и пошли обратно в Житую Росточь.
— Он сбежит, — сказал Светел. — Вот отойдут подальше, чтобы не погнались, и сбежит.
Арела вздохнула:
— Не сбежит.
— А вот сбежит! — вспыхнул Светел. — Сквару не знаешь!
Арела снова вздохнула:
— А ты котляров не знаешь. Они всё равно погонятся. И поймают. Они всегда ловят отступников. И предают страшной казни, чтобы другим было неповадно. Рассказать, что с ними делают?
Светел гордо отмолвил:
— Сквара не побоится!
Дочка скомороха посмотрела на него, точно старая бабка, близко видевшая такое, о чём он и понятия не имел.
— За себя, может, не побоится, — сказала она. — А вот за тебя, за батюшку вашего, за мамку…
От её слов веяло ледяной жутью и какой-то окончательной правдой. Светела точно ударило. «Дядька Деждик… тётя Дузья… и Ознобишу кто-то увёл… А вдруг тоже они? Если Ивень что-нибудь натворил?..»
Воображение мигом нарисовало ему атю и маму распластанными в кровавом снегу. До всего тела немедленно добрался мороз.
