…Ворон встряхивался, корил себя за недостойные мысли, знай прибавлял шагу…
К сумеркам Ветер облюбовал большой старый выворотень, превращённый бурями в косматое подобие напогребницы. Вдвоём походники живо прорубили в белой стене уютную нору. Загородились саночками, на всякий случай положили самострелы поближе… и наконец-то доели божественное Шерёшкино печенье, сбережённое ещё с поминок по Мотуши.
Ворон унёс лакомый кусочек под большую ель, с поклоном утвердил в рассучье. Вернулся.
— Учитель… Дозволишь спросить?
Ветер смотрел на него с непростой смесью терпеливого отчаяния и насмешки.
— Неужто наконец удумал спросить, куда путь лежит?
Нахальный дикомыт глазом не моргнул.
— Да я сам вроде догадался уже. Держим всё к западу, завтра должны на старый большак вывернуть… В Шегардай идём, верно?
Ветер помедлил, задумался, подтвердил:
— Верно.
Опёнок подался вперёд:
— Учитель, почему тебе там угрозно? Скажи слово, как тебе послужить?..
Ветер подбросил на ладони последние крошки печенья, но есть не стал. Дунул, развеял, словно приглашая к трапезе кого-то незримого… Поднял на ученика взгляд, неожиданно блеснувший страданием… Спросил вдруг:
— Гудьбой потешишь меня?
Ворон растерялся, сразу охрип, кашлянул, рука нерешительно поползла в пазуху.
— Что же я тебе сыграю, учитель?
— А что моей матери сыграл бы, достань у меня ума ещё тогда тебя попросить.
Ворон замер, пальцы стиснули наполовину извлечённый кармашек. Кто теперь разберёт, отчего ни он, ни учитель не догадались хоть так приголубить больную душу расслабленной? Уж если сын принимал заведомый грех, на гуслях ей играл, взывал к врачующей силе запретных струн…
«Как же я, дурак самотный, не выведал, что за песни звучали над люлькой маленького Агрыма… Может, позволила бы Владычица матери напоследок сына узнать…»
Он взмок от ужаса и стыда, слишком поздно сообразив: ни одной андархской колыбельной в памяти не хранилось. Чем занят был, отчего не вызнал, не расспросил?..
Руки между тем подняли кугиклы ко рту, губы сами сложились в особенную улыбку… без внятного помысла пробудили срединную цевку, четвёртую от длинного гудня… послушав долгий стонущий вздох, Ворон вдруг исполнился ясности и восторга. Расправил грудь — повёл горестный, гордый напев, что хвалил ещё Ознобиша.
О доблести, гибели и печали… о верности, продлившейся даже за краем могилы…
О том, что след жестоких завоевателей смыло дождями, замело белым снегом, сравняло вешними травами… а имя славного храбреца осталось ликовать в потомстве, вручаемое внуку от деда…
Ветер слушал, низко опустив голову.
— Откуда это? — тихо спросил он, когда голоса выплели первый узор и круг песни замкнулся. — Я прежде не слышал.
— Это… — Ворон снова смешался. — Это братейка мой в книжнице берёсту нашёл. В летописи лежала, как есть исчёрканная… там песня была. Про давние времена, про витязя Сварда… вот.
Ветер вскинул глаза. Резко, требовательно спросил:
— Как ты догадался?
Ворон испуганно отмолвил:
— Учитель, воля твоя… о чём?
Котляр словно не знал, казнить его или миловать.
— Дальше играй, — велел он наконец.
Ворон послушно взялся за дудочку. В первую строку Ветер не поспел, подхватил со второй.
…Ждал скончанья света народ.
Осаждён оплот,
Битва у ворот…
Голос учителя, отнюдь не взысканный разлётом и силой, оказался безошибочным, даже приятным. Таков котёл. Оттачивает дарования, не брезгуя и самыми скромными.
На холме пустом,
Мятый сняв шелом,
Витязь Небо попросил о святом…
Ученик помогал как мог, прямо на ходу чуть меняя и сдерживая погудку, приспосабливая напев к небогатому голосу Ветра.
…А над ней застыл валун в ковыле.
Источник с видимым сожалением завершил песню, верно, погудка, сотворённая учеником, пришлась ему по сердцу. Воодушевившись, дикомыт сыграл ещё круг. Пустил голосницу уже во весь мах, расцветил прозрачными лепестками узоров… Опустил смолкшие кугиклы, негромко пропел:
И какой с тех пор минул век,
Скажет только выпавший снег,
Только дождь в листве,
Да в степи рассвет,
Только жаворонка трель в синеве.
Ветер слушал не шелохнувшись. Взгляд странно разгорался, метя пригвоздить Ворона к снежной стенке норы.
