Здешняя кошка была, конечно, вовсе иная. Простенькая серо-полосатая с белыми опрятными лапками. Светела удивило другое. Она не подошла познакомиться, сразу порскнула прочь.
— Ну его, Лихаря этого! — сказал он Скваре, когда шли обратно. — Сам мазила!
Старший брат удивился:
— Ты что, обиделся?
Глаза колют только правда с полуправдой. Полная чушь не обижает, она смешит.
Из тумана высунулась чернавка. Кошка с разбегу прыгнула ей на грудь. Девушка обняла любимицу, унесла в зеленец.
Добраться до веретён снова не удалось. Во дворе на братьев Опёнков наскочила молодая Лыкашкина тётка с лубяным коробом в руках:
— В клеть волоките!
Сквара принял короб. Светел подхватил с другого конца.
— В которую?
Женщина указала рукой и сразу исчезла.
Кажется, последние дни в эту клеть без разбора сваливали всё подряд: пусть лежит пока, там видно будет. В том числе — привезённые гостями подарки. Светел сразу рассмотрел дивные беговые лыжи. Он следил, как отец гнул их в станке, помогал обшивать камысами. Одна лыжа косо торчала из-за сундуков, вторая лежала на полу, придавленная большой кадкой, распор подевался неизвестно куда. Лапок совсем не было видно, зато плетёнка с чёрными камнями опрокинулась и раскрылась, целебные самородки высыпались на пол. Братья поставили короб. Светел присел на корточки, стал собирать знакомые камешки.
Сквара присмотрелся к очень красивой корзине, сплетённой из соснового корня.
— Матери бы такую, — сказал он. — И бабушке понравилась бы… Вернёмся, надерём?
Корень для плетения теперь добыть было проще, чем лозу. Вётлы почти не росли, зато бедовников — на каждом шагу. Другое дело, чтобы управляться с неподатливым корнем, мочь в пальцах требовалась изрядная.
— Эй! — окликнул возникший на пороге Лыкаш. — Глазы ямы, руки грабли! Не трожь, не твоё!
С другой стороны двора пристально наблюдал Лихарь.
Сквара обернулся к брату:
— Пошли.
Хозяйский сын прищурился сквозь потёмки:
— А ты там чего полные жмени набрал?..
Светел так выронил камни, словно горячих углей черпанул.
Воробыш злорадно пообещал:
— Всё батюшке расскажу!
— Беги рассказывай, — кивнул Сквара. — Других дерут, тебе сидеть мягче.
Лыкашка вдруг покраснел, сморщился… действительно убежал.
Братья вышли из клети. Лыкаш ревмя ревел на заднем крыльце, мать его утешала. Рядом, комкая рукотёр, мялась с ноги на ногу Оборохина сестра, Облуша. При виде правобережников она устремилась к ним, замахиваясь ширинкой.
Сквара, шедший впереди, не стал ни уворачиваться, ни заслоняться ладонями. Остановился и лишь прижмурил глаза, чая шлепка. Ему было не привыкать. У матери он тоже выходил всегда во всём виноват.
Наказывать Жогова сына Облуша всё-таки постыдилась.
— Идите-ткось, шатуны, поветь к празднику помогайте светлить!
Братья переглянулись. У них дома сказали бы «идите-ка». И не стали бы помыкать детьми гостей, когда свои есть. Ну ладно.
— Пошли, жадобинка моя, ты уж посиди, полежи… — проводил их больной голос хозяйки.
Опёнки бегом кинулись прочь. Хоть заходы скрести, лишь бы долой с глаз.
Вечером, когда затеяли пир, просторная поветь, где прежде хранили на зиму сено, мало не расщелилась по углам. Гости тесно расположились на новеньких, нарочно вытесанных скамьях. Чернавки сбивались с ног. Детвора, своя и приезжая, толклась во дворе. Один Лыкасик сидел среди взрослых, между матерью и отцом. Принимал почесть. Думать о нём было чуточку завидно, однако местами меняться не хотелось.
Когда наружу вытаскивали очередное блюдо с обрезками, ребячья сарынь бросалась, несыто расхватывала куски. Сквара было сунулся добыть вкусного себе и младшему брату, но вернулся смущённый. Толкаться за еду он не умел. Дома не приучили.
— Как есть дикомыты, — засмеялась чернавушка-полугодница, та, которой на грудь прыгала кошка.
— Эти взяхари, — рассудила другая, постарше. Она уже носила понёву и цветную ленту в косе. — Не дашь — просят, дашь — бросят.
Девки обидно засмеялись, скрываясь за дверью. Унесли за два конца тяжёлый поддон с озерком душистой подливы. У Светела запело в животе. То-то бы славно корки макать…
Он проглотил слюну:
— И ничего мы не бросали!
