— Пожалуй, что и так, — ответил ему князь.
— Ну, не хочешь этого, так и не надо. Пусть твоя татарка цела и невредима остается. Хоть хорошо бы разорить это гнездо, да Бог с ним! Поведай лучше, зачем тебя к хану везти хотели?
— Да смешно и сказать! Приняли они меня за тебя!
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Данило. — Вот как! Им, должно быть, Шигаев тогда напел, что меня приведет, да обжегся немного!
— Может, что и так! А только меня хотели хану показать, как урусов атамана набольшего!..
— Ну, брат, вижу, счастлив твой Бог! Увезли бы они тебя — не видать бы больше тебе нас! Не вырваться бы от их неволи! Ну, а как тяжко тебе в полону было?
— Скучно больно!.. А так — не жалуюсь: кормили, поили хорошо и лечили даже… Я ведь зашиблен был в битве.
— Слышал! А кто лечил тебя?
— Мулла ихний — старик. Ну, и ничего, спасибо ему, поднял на ноги.
— Да так поднял, что ты вон, жив и здрав к нам вернулся! Молодец ты, сокол мой ясный! Право, молодец! — Э, да как мы заболтались! Вон уж и солнышко встало! Чай, тебе с дороги отдохнуть хочется? Так, поди, я не держу тебя, — и Данило дружески простился с князем.
От Данилы Андрей Михайлович прошел прямо в шалаш Петра. Когда он вошел туда, то увидел, что больной лежит на куче каких-то тряпок. Лицо его было еще бледнее, чем прежде. Он дышал тяжело и прерывисто. Видно, пережитое волнение отразилось на его здоровье.
— Что с тобой, брат? Недужится очень? — осведомился участливо Андрей Михайлович.
— Да, плохо что-то! Совсем разломало, — слабым голосом ответил казак. — Уж я, признаться, и поправки не жду… До родины бы только живым добраться, да там кости свои сложить, а не здесь, на чужбине!
— Э, полно! — пытался утешить его князь. — Бог даст, поправишься!
— Давай Бог! — с сомнением произнес Петр.
Князь между тем, разостлав кафтан, растянулся на нем, насколько позволяли размеры шалаша, и заснул более крепко, чем на мягком диване мурзы Сайда.
А над спящим сидел склонясь головою, Петр, смотрел на него, и довольная улыбка играла на бледном и исхудалом лице больного казака.
Дальше потекли для князя прежние дни с их буйными, опустошительными набегами на татарские улусы, стычками со случайно встреченными отрядами ханских ратных людей, слушанием рассказов спасенных татарских полоняников о их житье-бытье, при трепетном свете костров, освещавших суровые казацкие лица.
Время летело незаметно.
Скоро весь западный берег Тавриды был опустошен, и Данило Адашев стал подумывать о возврате на Русь: он не войну вел, а делал лишь набег.
Наконец настал день, когда весла казацких стругов снова вспенили морские волны.
С веселыми песнями тронулись воины в обратный путь. А в стругах на этот раз народу сидело куда больше, чем прежде. То были полоняники, вырученные из тяжкой неволили мурзы татарские, и паши турецкие пленные. И добра с собой везли ратные люди немало. Чего-чего только здесь не было! И широкие золотые запястья, усыпанные алмазами, украшение какой-нибудь татарки, еще недавно забавлявшейся ими в тиши гарема, под зорким оком бесстрастных евнухов; и седла, снятые с резвых татарских скакунов; и неоценимые, продающиеся чуть ли не на вес золота, клинки чистой дамасской стали, и много-много еще всякого иного добра!
Веселы были пловцы. Повеселел и Петр. «Сподобит еще меня Господь увидать землю родимую!» — думал он, крестясь. И Андрея Михайловича не покидала радостная мысль об уже недалеком свидании с милой,
У первой пристани немного было замешкались, так как Данило не захотел держать в неволе взятых в плен ни в чем неповинных «тюрских людей! и отправил их к пашам.
— Царь-де на злодея своего, хана крымского, гневом опалился, а с султаном у него дружба крепкая, потому идите с миром восвояси.
И наши за это много благодарны были Даниле и одарили его знатно.
Долог казался путь плывущим, куда больше, чем к Крыму. Так бы, кажись, если б могли, поднялись они на воздух и понеслись легкими птицами на землю родимую. Но как ни медленно, казалось им, они подвигались, а наконец дождались: сверкнул перед ними синею лентою Днепр, и быстрее понеслись по родным волнам легкие казацкие струги, борясь с быстрым течением. Миновали пороги.
