Но как раз в это время послышался уже знакомый Андрею Михайловичу шорох, и в комнате его появилась Зюлейка. В руке ее был небольшой фонарь: она принесла его, видя, что ночь безлунна и в комнате полоненного, должно быть, темно. Для того, чтобы до часовых не дошел свет сквозь щель в двери, одна сторона фонаря была плотно закрыта куском какой-то толстой, непроницаемой для света ткани. Поставив фонарь на ковер, покрывавший пол, молодая татарка, по обыкновению, опустилась на изголовье того дивана, на котором лежал князь. Но Андрею Михайловичу сегодня не хотелось лежать. Он встал и прошелся по комнате.
«Заговорить с нею или нет? — думал он. — А вдруг, да она подослана теми басурманами за мной подсматривать?» — и князь пристально посмотрел на татарку, но та глядела на него таким чистым любящим взглядом, что все опасения Андрея Михайловича рассеялись, как дым.
Кроме того, ему так хотелось с кем-нибудь обменяться живым словом, что он не выдержал и заговорил.
— Тебя как зовут? — спросил он ханым по-татарски. Та была вне себя от изумления.
— Как! Ты говоришь по-нашему! — вскричала она радостно.
— Да, говорю…
— И до сих пор молчал! — укоризненно заметила татарка.
— Зачем же мне было выдавать себя? — отвечал князь. — Но, как же тебя зовут?
— Зюлейка… А тебя?
— Андрей.
— Андрей! — повторила она, и в устах татарки как-то странно прозвучало это христианское имя.
— Кто же ты будешь? Жена или дочь хозяина? — продолжал он расспрашивать татарку, невольно любуясь ее красотой.
— Я дочь мурзы Сайда.
— Дочь? И в кого ты такой красоткой уродилась? Татары все такие узкоглазые, скуластые, а ты вон какая писаная красавица! — произнес Андрей Михайлович…
— Моя мать была из Греции… Я на нее похожа, — ответила Зюлейка, польщенная похвалой уруса.
— Что, отец твой возвратился от хана?
— Нет еще. Прислал только весточку с посланцем, что завтра вернется.
— Завтра! Стало быть, и меня завтра увезут отсюда!
— Как увезут, да еще завтра! — с испугом воскликнула Зюлейка.
— Мне ваш мулла говорил, что меня скоро увезут отсюда. Ну, вот отец твой вернется, меня, верно, и отправят к хану. Тогда прости-прощай мать-земля родная! Не видать мне ее больше! — грустно проговорил князь.
Зюлейка была поражена этой вестью.
— Ах, Аллах, Аллах! — прошептала она, заломив в отчаянии руки.
— Чего ты? — удивился князь ее отчаянию, — Тебе-то разве не все равно?
— Что ты смеешься надо мной, урус? Иль ты не видел, как горят мои очи, когда я гляжу на тебя? Иль ты не замечал, как дрожит моя рука, когда я кладу ее к тебе на голову? Да, ведь ты же заполонил мое девичье сердце! А ты спрашиваешь, чего я горюю! — страстно проговорила татарка.
Андрей Михайлович с удивлением слушал эту пылкую речь татарки и не знал, что ей ответить.
— Андрей! — тихо сказала ханым, подходя к князю: — Андрей! Ты видишь, я забыла девичью стыдливость, открыла тебе свое сердце… Открой же и ты свое! Скажи, ты совсем не любишь меня?
— За что мне не любить тебя? Ты мне зла не сделала! — уклончиво ответил Андрей Михайлович.
— Ах, не о такой Любви я говорю! — с досадой перебила его Зюлейка. — Я спрашиваю тебя, ждешь ли ты с нетерпением, как я, свиданья со мной? Думаешь ли ты обо мне постоянно и днем ясным, и ночкою темной? Вот о чем я тебя спрашиваю!
— Нет! — качнул головою Андрей Михайлович. — Не буду тебя обманывать! Нет! Этого, о чем ты спрашиваешь, я не чую в себе!
Грустно поникла головой Зюлейка.
— Что ж так? — молвила она, наконец. — Дурна я, али противна тебе?
— Нет, ты мне не противна, а только…
— А! — вскричала Зюлейка. — Теперь я догадалась! У тебя, верно, на Москве зазнобушка покинута!
— Да! Оставил я мою любу желанную, мою лебедь белую! И не видать мне больше ее вовеки: умру я здесь, в неволе вашей татарской! Прости-прощай и земля родная, и моя зазнобушка! — грустно проговорил князь и поник головой.
Воцарилось молчание. Каждый был занят своими думами, и у обоих грустны были эти думушки.
Когда князь сказал Зюлейке, что на Москве оставлена у него зазнобушка, змейкой пробежала ревность по сердцу красавицы-татарки: она сразу возненавидела свою неизвестную и более счастливую соперницу.
