Тогда я обратился к своим корреспондентам. Я переписывался со всеми людьми, которым обещал писать, и теперь поделился своими сомнениями с некоторыми из них. Они же все написали мне в ответ фактически одно и то же: "Ты воюешь за свою страну, Андрей. Поэтому остальное не имеет значения".
Только один человек сказал об этом больше. Это была Тиле. Она написала мне о моей вине. Эти слова потрясли меня. Но дальше она говорила о прощении. И тут я ее не понял. Чувство вины сковало меня как цепь, и ничто, чем бы я ни занимался - пил, дрался, писал письма или читал их, - не могло избавить меня от него.
Однажды, когда я был в увольнении в Джакарте, я увидел на базаре маленького гиббона, привязанного к длинному шесту. Он сидел на самом верху и ел какие-то фрукты, и когда я проходил мимо, прыгнул ко мне на плечо и дал мне дольку апельсина. Я засмеялся, и этого было достаточно, чтобы ко мне тут же подбежал продавец-индонезиец.
"Сэр, вы понравились моей обезьянке".
Я опять рассмеялся. Гиббон дважды подмигнул мне, а потом показал зубы, что, по всей видимости, должно было означать улыбку.
"Сколько?"
Вот так я купил обезьяну. Я принес ее с собой в казарму. Сначала все ребята были в восторге.
"Она кусается?"
"Она кусает только жуликов", - ответил я.
Это было легкомысленное замечание, ничего не значившее. Но как только я произнес эти слова, обезьяна вырвалась у меня из рук и, хватаясь за стропила, прыгнула - непонятно почему именно туда - на голову крепко сбитого парня, который на удивление часто выигрывал в покер. Он дернулся и стал размахивать руками, пытаясь убрать с головы обезьяну. Вся казарма разразилась хохотом.
"Убери ее от меня, - кричал Ян Зварт, - убери ее!"
Я вытянул руку, и обезьянка прибежала ко мне.
Ян пригладил волосы, одернул рубашку; в глазах его вспыхнул зловещий огонек. "Я убью ее", - тихо сказал он.
Так в этот день я приобрел одного друга и потерял другого. Прошло совсем немного времени, как я заметил, что у обезьянки болит живот.
Однажды, когда я нес ее на руках, я почувствовал у нее в области пояса что-то жесткое. Я положил ее на кровать и приказал лежать смирно. Очень осторожно я искал в шерсти то место, пока наконец не обнаружил его. По-видимому, когда обезьяна была совсем малышкой, кто-то обвязал ее куском проволоки и так и не снял ее. Обезьяна выросла, а проволока вросла в тело. Должно быть, она причиняла ей сильную боль.
В тот же вечер я сделал ей операцию. Я взял бритву и сбрил шерсть вокруг пояса на три дюйма в ширину. Обнаженный рубец был красным и страшным. Ребята в казарме смотрели, а я осторожно резал плоть животного до тех пор, пока не дошел до проволоки. Обезьянка лежала удивительно тихо. И даже когда ей было больно, она смотрела на меня такими глазами, словно хотела сказать: "Я все понимаю". Наконец я вытащил проволоку. Она тут же вскочила, закрутилась волчком, принялась прыгать у меня на плече, дергать за волосы к великому восторгу всех ребят в казарме - кроме Яна.
После этого происшествия мы с гиббоном стали неразлучными друзьями. Думаю, я привязался к нему так же крепко, как он ко мне. Мне кажется, в той проволоке, которая связывала его, я усматривал параллель с моим чувством вины, которое точно так же сковывало меня, а в его освобождении видел то, к чему стремился сам. Если днем я не был занят, то брал его с собой на длительные пробежки по лесу. Он несся за мной вприпрыжку до тех пор, пока не уставал. Затем резким прыжком бросался вперед, подпрыгивал и цеплялся за мои шорты, где и висел, пока я не брал его на руки и не сажал на плечо. Вместе мы бегали по десять-пятнадцать миль, покуда я не падал на землю и не засыпал. Почти всегда в лесу были обезьяны. Мой маленький гиббон забирался на верхушки деревьев, где качался и болтал со своими собратьями. Когда это произошло впервые, я испугался, что навсегда потерял его. Но когда я поднялся, чтобы вернуться в лагерь, откуда-то сверху раздался резкий и пронзительный крик, шорох листьев, и гиббон тяжелым комом рухнул мне на плечо.
Однажды, когда, веселый и радостный, я вернулся в казарму, меня ожидало письмо из дому. Брат Бен очень подробно писал о похоронах.
