Так вот, они тут же усмотрели в этом мой протест против введения танков в Чехословакию. И судьба спектакля была бы очень печальной — спектакля, который потом завоевал все призы на фестивалях. Он мог бы не выйти вообще. Вот до чего доходила нелепость!
В девятом круге
— Если уж мы возвращаемся к теме зла, причиненного во имя добра, как вы относитесь к такому обороту: „Добро должно быть с кулаками“? — я люблю этот вопрос, мне кажется, что отвечая на него, человек становится понятнее — и самому себе тоже. Вот и сейчас я задал его Алексину.
— Видите ли, всё, что говорит или пишет Станислав Куняев, может быть только отвратительно! — резко произнес Алексин.
— Не могу не отметить: на моей памяти это лишь второй человек, о котором вы говорите с брезгливостью, первым оказался Сталин — о нем вы говорили с еще большей ненавистью, что нетрудно понять. А все остальные, кого мы вспоминали с вами в эти дни — выходит, приличные люди? — я с любопытством ожидал ответа.
— Ну, конечно, — мгновенно отреагировал Алексин. И все же мне показалось, он не услышал полностью вопроса, потому что, не останавливаясь, он продолжил прерванную мною фразу. — Судите сами: добро — с кулаками, нежность — с жестокостью. Мало ли что какому-то маньяку удастся произнести!
Я сказал, что главный порок — это зависть, она исток очень многих других пороков. Завистливые люди никогда не признаются в том, что они завистливые. Вот они поносят, допустим, очень талантливого поэта. Им говорят: „Вы завидуете!“ — „Да ну, что вы, — отвечают они, — как можно ему завидовать!“ А на самом деле они одержимы ненавистью — и не только к его поэмам или стихам, они одержимы ненавистью к его успеху. Вот это постыдно! А другой порок — это неблагодарность.
В девятом круге Дантова „Ада“ мучаются не убийцы, там мучаются предатели своих благодетелей. То есть, люди, отвечавшие злом на добро. А мы, между тем, пустили в обиход подлейшие поговорки: „Ни одно доброе дело не может остаться безнаказанным“, „Не делай добра — не получишь зла“… Это мещанская, обывательская психология.
Пока не поздно
— Вот сейчас у меня „юбилей“ — неприятное слово, помпезное… — Алексин задумался, я ждал, когда он продолжит, и тоже молчал. — Меня теперь никогда не спрашивают про возраст — а это много или мало?
Если обратиться к фразе Тургенева „на кушетке лежала немолодая двадцативосьмилетняя женщина…“, то это очень много! Если взять фразу Толстого „в комнату вошел сорокалетний старик…“, это, выходит, тоже много. Но если вспомнить, что я проходил недавно по подземному ходу в городе Веймаре, которым семнадцатилетняя Гретхен прибегала к восьмидесятидвухлетнему Гёте, то, как говорится, еще не вечер, — здесь мы оба рассмеялись…
* * *
Нашу беседу, в который уже раз, прервал телефонный звонок: в редакции продолжался нормальный рабочий день… Дождавшись, когда я положу трубку, Алексин вернулся к этой теме.
— Никогда не надо ждать благодарности, если ты совершаешь какой-то добрый поступок. И в то же время неблагодарность… Один герой моей повести говорит: „Мне не нужно благодарности, но и неблагодарности мне не нужно“.
Так вот, я испытываю чувство глубокой благодарности к людям, которым я многим обязан в жизни, — забывать об этом греховно, хотя очень свойственно многим из нас. У таких людей скверная память на добро и твердая память на зло: они помнят маленькое, самое ничтожненькое зло, которое кто-то когда-то совершил по отношению к ним…
— Им можно посочувствовать — людям, которые живут с таким ощущением: оно прежде всего оказывается направлено против себя самого, — не мог не заметить я.
— Но это очень распространено — иначе бы не родились эти пошлые поговорки, — задумчиво произнес Алексин. — Так вот, о благодарности: в своей жизни я прежде всего благодарен маме. И Тане — жене своей. Вообще, у меня много написано о матерях, и первая глава в книге воспоминаний называется „Прости меня, мама!“ — потому что все мы виноваты перед матерями. Все, даже самые замечательные дети, самые заботливые сыновья в чем-то когда-то были несправедливы к матери, и когда мамы уже нет, мы об этом думаем ночами, вспоминаем… но уже поздно. Мы можем только приходить к гранитным плитам и там мысленно просить прощения.
