— Я думаю, что и самодержавная эпоха могла тоже что-то культивировать… — подумав, ответил Алексин.
— Положим, она могла как-то поощрять людей, могла что-то запрещать… — согласился отчасти я.
— Третье управление существовало, но дело в том, что писателю важнее быть не похваленным, а понятым. Да, тех, кто прислушивался к указаниям ЦК партии, было большинство, но не они определяли лицо литературы.
Те, кого я назвал, никогда не считались с указаниями ЦК партии. Ну скажите, разве считались с указаниями ЦК партии Пришвин, Паустовский, Давид Самойлов, Левитанский, Булат Окуджава или Фазиль Искандер? Они не оглядывались на установки ЦК — и литературой было именно это.
— Давайте согласимся с тем, что, когда они говорят «совковая литература», все-таки имеют ввиду не Пришвина, не Паустовского, не Аксенова… — подытожил я.
— Дорогой Саша, — улыбнулся Алексин, — если это так, у нас нет с теми, кто так говорит, никаких разногласий… Хотя, мне казалось, что в их высказываниях и статьях этот термин отнесен без разбора — ко всем, работавшим в то время. И я сейчас хочу напомнить самому себе слова Толстого. Он писал, что самое главное и трудное в литературе — это воссоздание человеческого характера, и только через характер конкретного человека можно воссоздать характер эпохи и характер времени.
Литература не занимается, как правило, обобщением — она занимается художественным исследованием характеров конкретных людей, а уже читатель сам приходит к обобщениям и получает представление об эпохе и о времени. Потому говорить «вообще Союз писателей» или «вообще литература» — не оправданное обобщение.
Возьмем, к примеру, ваши же книги: они мне очень нравятся, потому что это художественные произведения форме бесед — это не интервью, а именно беседы. И вот в них меня больше всего покоряло то, что через судьбы ваших собеседников вы помогали им раскрыть самих себя и прийти к самим себе в этом разговоре. И тогда для меня становились ясны и время, в котором они живут, и эпоха.
Вдохновленный услышанным, я продолжал расспрашивать Алексина. И он отвечал — охотно и легко. Особенная теплота в его голосе была заметна, когда речь шла о стране, где он сейчас живет, о ее людях.
— Мне часто говорят: «Вот, вы сейчас в Израиле (а у меня двойное гражданство)… Как вы можете там работать?» Но вспомним, Бродский писал: «Где находится рабочий стол писателя, значения не имеет. Важно, что собой представляют его книги», что не вполне так, конечно. Место жизни определяет многое в действиях писателя, в его судьбе — но, тем не менее, мы сейчас живем в Израиле и очень любим эту страну.
А мне и там иногда задают вопрос: вы были таким благополучным человеком в той стране, — лауреатом многих премий, и так далее… Вот этот ход обобщений, который я сразу, сходу, отвергаю. Я могу назвать писателей, которые, может быть, гораздо больше, чем я, заслуживали премии, — но их не получали. А у меня вот судьба сложилась счастливо.
Но, во-первых, что такое счастье? Для меня одна из самых великих фигур в мировой литературе — это Михаил Юрьевич Лермонтов. Я как-то раз был в Тарханах, вижу — идут экскурсии и слышу такие обывательские фразочки: ну, зачем это ему было нужно, вы посмотрите на это имение, вы посмотрите на эти озера, что ему не хватало…
Да они просто не могут себе представить, что все это не могло удовлетворить Лермонтова. У него были совершенно другие стремления, другие идеалы! И вообще — зачем Байрон отправился в крепость погибать, будучи лордом и богатейшим человеком? Обывателю это понять очень трудно.
Что такое счастье? Помните, у Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля!» Или у Лермонтова: «Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ни-чуть! Я ищу свободы и покоя, Я б хотел забыться и заснуть». Это он писал, имея Тарханы и бабушку, обожавшую его. Ну, можно ли вот так брать и обобщать писательский образ — мы же не придем ни к чему разумному! Каждый их них был личностью, был совершенно на другого не похожим.
Я не могу быть благополучным человеком, если детство, единственная весна человеческой жизни, которая является раз и никогда в жизни не повторяется, если моё детство было детством сына «врага народа», и мы с мамой просто погибали. А затем война, затем — 50-й год, арест дяди в нашей квартире — и снова обыски, и снова допросы. И наконец, самое страшное — 53-й год. Февраль 53-го года — это «дело врачей».
