— Что это вы все там натворили? Ну вот ты, почему уходишь? — Максарев всё, конечно, понимал и, наверное, не ожидал услышать от тебя настолько прямого ответа (ты тогда пришел к нему с заявлением-просьбой об увольнении): «Не мы натворили, Юрий Евгеньевич — наши родители…» — «Ладно, иди…», — взяв ручку, черкнул на уголке заявления — «рассмотреть», подписался, ничего больше. Он поднялся из-за стола и протянул тебе руку. И сразу отвернулся в сторону огромного окна, его стол стоял рядом, окно выходило на площадь Дзержинского, таким ты Максарева и оставил, покинув его кабинет, — смотревшим куда-то в сторону бронзового Дзержинского. О чем он думал?..
А ты сейчас, стоя рядом со столом, вспоминал его ответ на просьбу позвонить в Шостку директору завода, производящего кинопленку, — так советовал тебе Романов, тогдашний министр кинематографии. (В Госкино ты ходил на прием к нему, конечно же, с письмом Максарева. «Надейся, надейся… — услышал тогда ты на прощанье от министра, — великий Шекспир (он сделал ударение на первом слоге — Шекспир) сказал: «Надежда — посох страждущего…».) Романов выглядел совсем по-западному: безукоризненный костюм, предельно элегантен, доброжелателен, улыбчив… и для нас ничего не сделал. Оставалось, разве что, напрямую звонить на завод.
— Не по чину все же вам, министру… — несмело говорю Максареву.
— Брось, если для дела — я дворнику позвоню.
И звонил, когда было нужно — министрам финансов, Средмаша (эвфемизм закрытого, суперсекретного Комитета по атомной энергии)… И только когда раздавался звонок с маленького, стоящего в самом углу его кабинета, столика — там были кремлевские «вертушки», белая и красная, — он брал трубку двумя руками и осторожно подносил ее к уху.
Сколько бы времени ни длился разговор, он оставался стоять с телефоном в руках. Даже если звонил не первой руки инструктор из ЦК. Боялся Юрий Евгеньевич этих людей. Неспроста боялся: имел как-то он неосторожность, представляя некие новинки советской науки и техники на ВДНХ, возразить Хрущеву. И в том же месяце перестал быть председателем Комитета по науке и технике Совмина. Ваш же комитет был лишь при Совмине, что означало для Максарева существенное понижение. Так-то…
— Пошли, пошли, — заторопил тебя Сидельников, помощник Максарева, он, сопереживая (вы приятельствовали не первый год), зашел с тобой. Так ты и попрощался со службой, которой были отданы пять лет, может быть, самые яркие в состоявшейся к тому времени части твоей биографии. И не самые легкие.
* * *
Стрелки… оборот за оборотом, теперь их ход становится не быстрым, он замедлен. Теперь — за ними высвечен год 74-й. Ты — руководишь издательским предприятием (комбината Минздрава Союза!). С твоим-то паспортом… Да, так уж снова случилось: издательский отдел института мединформации при твоём участии, какое там участие! — твоими хлопотами становится независимым учреждением. То есть, конечно, зависимым — сколько их, степеней зависимости, было у любой советской конторы, кто не знает! Но и все же: прямое подчинение ученому совету союзного министерства избавляет тебя от чудачеств — да мало ли от чего еще — тогдашнего директора института, человека в общем не злого…
В какой-то из будних дней 74-го, оказавшегося критической точкой твоей биографии, круто направившего её в новое русло, ты открываешь конверт с зарубежными штемпелями: содержание — приглашение в Германию, «демократическую» ее часть, конечно. Иначе — как же, как же — дошло бы оно до тебя! Мало ли было в пути инстанций между отправителем и адресатом? Итак, симпозиум по информатике — прямое попадание, это тебе. Что ж, «демократическая» — тоже сойдет. Всё равно — заграница, какая ни есть: привезти сыну чего-нибудь такого, вроде «жувательной» (так он выговаривает) резинки, белый шоколад, обувку из хорошей кожи, а раньше — что-то его маме, родителям, друзьям… Ты их ожидания никогда не обманываешь — как можно!
Ты еще не забыл свою первую поездку за рубеж — ту, самую первую, в 67-м. В середине пути, на границе СССР-Полыпа, меняют вагон-ресторан: к составу цепляют немецкий, здесь вы будете кормиться остаток пути — до самого Берлина. Здесь к тебе приходит первое ощущение заграницы. Обеденное время — ты усаживаешься за столик, помня первую часть пути: официант подойдет в лучшем случае через полчаса — столики все заняты, вагон полон.
