— Что ты скажешь, Бутлер? — допытывался Казимир.
— Поздравляю и радуюсь; жареные голуби сами валятся нам в рот, — сказал староста, — никогда бы мы не добились этого сами.
— Только, — заметил король, старавшийся хоть этим утешить себя, — не думай, что все это ее дело. Нет, за меня канцлер литовский, а он политик и человек с огромным весом. Это он устроил.
— Да, — отвечал нарочно или нечаянно Бутлер, — я в этом уверен, так как знаю, что он ежедневно совещается с королевой и без нее шагу не ступит. Она и канцлер за нас, можем не сомневаться в успехе.
Тем временем срок выборов откладывался, потому что Радзивилл и Оссолинский решили не приступать к ним, пока князь Карл не отречется. Дело стояло за тем, чтобы убедить его.
Посылали в Яблонную разных особ, предостерегали, старались уверить епископа, что успеха он иметь не может ни в коем случае. Он не уступал.
Высоцкий, Чирский, Нишицкий обнадеживали его, что шляхта перекричит сенаторов и сможет выбрать епископа. Надеялись на Мазуров, рассчитывали через Ходкевичей повлиять на Литву, недовольную управлением Радзивилла.
Епископ не вступал в переговоры, не высказывал своих намерений, а с загадочной усмешкой принимал гостей из Варшавы, угощал и поил, отделываясь заявлением, что он остался при своем решении.
Это упорство Карла, хотя и не опасное, доводило до крайних пределов нетерпение Казимира.
Прибытие Вишневецкого, дела войска — на время отклонили внимание от элекции; канцлер, однако, продолжал настаивать на ней. Он был очень деятелен, два раза наведывался в Яблонную, но не мог ничего добиться от Карла.
Тем временем для всех, а особливо для королевы и Радзивилла, готовился сюрприз.
Король шведский огорчался тем, что так мало мог сделать для себя сам, и всем был обязан помощи Марии Людвики и хлопотам литовского канцлера. Он решил, будь что будет, хотя бы ценой величайших жертв, столковаться с Карлом без всяких посредников.
Однажды вечером Стржембош не без удивления узнал, что король зовет его к себе. Он нашел Казимира крайне взволнованным с крестом в дрожавшей руке.
— Клянись мне немедленно, что ты не выдашь тайны.
— Наияснейший пан, — воскликнул Дызма, — для этого не нужно креста и клятвы!
— Клянись!
Стржембош повиновался.
Казимир дрожащей рукой протянул ему уже написанное и запечатанное письмо.
— Садись на коня, поезжай в Яблонную, отдай письмо в собственные руки моему брату Карлу и привези мне ответ.
Изумленный Дызма взглянул в глаза говорившему, но не посмел ответить.
— Ни одна душа не должна знать, куда ты едешь, — понял? Король так торопился, что тут же толкнул его к двери.
— Поезжай!
Все должно было происходить в величайшей тайне, но спустя полчаса, когда Бутлер приехал из Варшавы с донесениями, Казимир не сумел скрыть от него своего поступка.
— Знаешь, — сказал он, отводя его к стороне, — знаешь, я сделал глупость или разумный шаг: надоела мне опека королевы и канцлера и захотелось самому что-нибудь сделать.
Бутлер, ждавший неумелость своего государя, всплеснул руками.
— Я написал письмо Карлу.
— Но еще не послали его? — тревожно спросил староста.
— Alea jacta est… письмо послано, — отвечал Казимир, расхаживая по комнате. — Ежели Карл и на этот раз не согласится, то на моей совести не будет упрека.
Бутлер молчал. Это был ложный шаг, что всего хуже, учиненный самовольно, без ведома королевы и канцлера, что могло их задеть. Радзивилл не заслуживал, чтобы его обходили. Но король был до того угнетен своим бессилием и бездействием, что предпочитал сделать ложный шаг, лишь бы выйти из этого положения.
Между тем обстоятельства сложились гораздо удачнее, чем можно бы было предполагать. Братское письмо Казимира, не лишенное даже нежности, явилось в минуту окончательного смущения и упадка духа князя Карла.
В этот день князь Заремба проговорился ему, что его обещание сесть на коня было встречено смехом. Спокойные дни, проводимые над благочестивыми книгами, в саду, в ухаживании за цветами, пришли на память епископу. Он начал спрашивать себя, зачем ему эта корона, этот терновый венец, облитый кровью? Смутился, бросился на колени, начал молиться, заплакал.
