Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.
L’amor che move il sole e l’altre stelle…[1208] Странно как-то ходит за мной этот Данте…
Конец рассказа. Хотя, как мудро говорит Екклесиаст, составлять много книг — конца не будет, закончить все же надо. Такова необходимость.
Мне уже пора. В Константинополь дорога дальняя, а я хотел бы еще до Адвента увидеть паруса на Мраморном море, Золотой Рог и Босфор.
Хочу увидеть свою мечту. Прежде чем она исчезнет безвозвратно.
Будьте здоровы! А на прощание… Истинно говорю вам, каждому в отдельности: помните Екклесиаста. Primo: omnia vanitas, всё суета. Secundo: все это выслушав, бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека!
Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и всё тайное, хорошо ли оно, или худо[1209].
Хорошо или худо.
Которая является началом.
Услышав во дворе стук копыт и ржание, Эленча была уверена, что это Дзержка, что она раньше, чем собиралась, вернулась с соседского визита к Рахенау. Эленча вышла на порог, не снимая фартука. При виде всадника ее залило горячей волной. Ноги перестали ее слушать, а руки начали дрожать.
— Здравствуй — сказал Рейневан. — Здравствуй Эленча.
Эленча была не в состоянии произнести ни слова. Только опустила голову.
Рейневан спешился.
Подошел.
И обнял ее. Огромным усилием воли она сдерживала слезы. Не полностью и не до конца.
Небо на востоке темнело, предвещая бурю. Но здесь, над ними, над Скалкой, солнце пробивалось сквозь тучи, опуская на них столп света. Рейневан посмотрел вверх.
— Сладок свет, — сказал он. — И приятно для глаз видеть солнце.
Лицо его изменилось. Очень изменилось. Он был другим. Эленча отметила это со смешанным чувством страха и облегчения.
— Здравствуй… — кашлянула она и потянула носом. — Добро пожаловать в Скалку… Ты приехал… надолго?
Он смотрел на неё. Молчал. Долго. Так долго, что она засомневалась, ответит ли он. Но ответил:
— Наверное, останусь.
Пролог
«Lacrimosa dies illa…» — траурный гимн «Dies irae» («День гнева»), согласно легенде, был создан и пропет узником, идущим на казнь, толпа так плакала, а палач был так растроган, что казнь пришлось отложить. В действительности автор «Dies irae» — францисканец Фома Целанский, живший в XII веке. Я пользуюсь переводом Анны Каменской (Do źrуdeł. Psalmy i inne przekłady poetyckie, Poznań 1988).
Глава первая
«Бастард[1210] Орлеанский…» — граф Жан Дюнуа, один из наиболее знаменитых военачальников Столетней войны, действительно был нагулян на неправедном ложе. Людовик Орлеанский, брат короля Франции Карла VI, произвел его на свет во внебрачной связи с Маргаритой д’Энгъен. Забавный анекдот об этой интрижке рассказывает Брантом в «Жизнеописаниях галантных дам», куда я и отсылаю тех, кто интересуется историческими и эротическими анекдотами.
«…показывали им два поднятых пальца…» — жест «из двух пальцев» появился на Столетней войне, якобы, от того, что мстительные французы отрезали взятым в плен английским лучникам два пальца, указательный и средний, чтобы они никогда уже не могли натянуть тетиву. Поэтому лучники не упускали случая продемонстрировать французам, что они пальцы еще имеют и еще не раз ими воспользуются на погибель французам. Жест сохранился до нашего времени, лишь два пальца заменил один, средний, а лучниковый контекст изменился на более наглядный.
Глава пятая
«Да-к Кеперов» — село, которое ныне носит название Копривна, в описываемое время называлось Гепперсдорф (по имени основателя). Не думаю, что пастух и другие местные моравцы умели и хотели так выговаривать.
Глава седьмая
«Benedicite, parcite nobis» — «Благослави и сохрани нас»; катарский молитвенный ритуал. «Fiat nobis…» — «Да будет нам по слову Твоему» (молитва «Ангел Господний»). Дальнейший обмен пароль-отзыв на провансальском языке: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет?» — «А кто не будет веровать, осужден будет» (Мар., 16:16). «Кто исполняет волю Божью?» — «Тот пребывает вовек» (1 Иоан., 2:17).
Глава девятая
«Есть у меня, браток, один прорицатель в услужении…» — пророчества прорицателя сбылись. Когда опольский князь Болько V Волошек 29 мая 1460 года почил в бозе, францисканцы похоронили его в его любимом Глогувеку, в крипте колегиаты Святого Варфоломея. Церемонию погребения монахи провели с большой помпой, несмотря на тяготеющее на князе проклятие. Потому что Волошек до самой смерти не отдал ничего из награбленного церковного имущества.