Бизюкин быстро схватил со стены маленькую иконку и отчаянно распахнул двери.
Что-то отлетело и повалилось.
В распахнувшихся дверях при свете можно было рассмотреть, что это Ермошка. Он был заспан, всклокочен и сидел посреди пола.
– Это ты спал, когда тебе велели уйти, – обратился к нему Бизюкин.
– Нет, – отвечал сонный Ермошка. – Я так глаза заплющил, да голову поклал, да и сидел.
– Подслушивал? Подслушивал? – приступила к нему ободрившаяся Данка.
– Да нет, не подслушивал! Я так глаза заплющил, да голову поклал, а прочунял, да думал, что на конике, а не на полу, да ищу краю.
– Иди поскорей посмотри, кто это там стоит против наших окон?
– Где-с?
– Где? Вон там – “где”? У забора напротив. Видишь?
Мальчик стал у темного окна, за ним осмелились стать и хозяева и Омнепотенский. В густой тьме нельзя было рассмотреть ничего; дождь лил и с шумом катился с крыш на землю; но вот опять блеснула молонья, и все, кроме Ермошки, отскочили в глубь комнаты.
– Видишь! – крикнула Данка.
Ермошка не отвечал.
– Видишь ты, поросенок? – нетерпеливо крикнула, топнув ногою, Данка.
– Вижу, – отвечал Ермошка. – Это комиссар Данилка стоит под голубцом от дождя.
– Данилка!
– Да, Данилка. – Вон, он и бурчит что-то.
– Спроси его, спроси, чего он стоит? Он, верно, подслушивает.
Мальчик высунулся в окно и закричал: “Данило, а Данило! Чего ты тут стоишь?.. А?.. Чего?”
Только что в шуме дождя замер звонкий голос ребенка, с той стороны улицы послышался короткий, но совершенно нерасслышанный здесь ответ.
– Что он сказал? – спросила Бизюкина.
Ермошка усмехнулся и отвечал: нельзя доложить-с.
– Он, верно, пьян?
– Должно быть-с: он ходит что день к ксендзовой старухе, – говорит, что у них на посылках… Ишь, что-то бурчит.
– Спроси-ка его? Опять спроси?
– Да чего ты, Данило, бурчишь? На кого?
– На черта-дьяволыча, – ответил мещанин.
– Что ж он тебе сделал?
– Да как же не сделал? Видишь, дожжыще какой порет, что домой не попасть. Сушь была, – надо было в меру молить, а наш протопоп-то ишь какой вытребовал?
Мальчик передал претензию Данилки на протопопа Савелия. Бизюкин расхохотался; но жена его нашла это гораздо менее смешным, чем замечательным, и, обратясь к Омнепотенскому, сказала:
– Послушайте, Омнепотенский?! Я все-таки вам одним верю больше других. В самом деле: начнем-ка мы с духовенства! Пойдите вы домой с этим Данилкой и… Надо ведь, господа, в самом деле, чтобы у нас тут хоть на что-нибудь было похоже; чтоб мировой судья прямо мог стать на нашу сторону? Правда? – обратилась она, перервав свою речь, к предстоящим.
– Конечно, правда, – ответил Варнава.
– Так одевайтесь! Скорей, скорей одевайтесь.
Варнава взял в руки фуражку.
– Так и послушайте… того… Да; ступайте, ступайте!.. и например, хотя бы это… хоть этот дождь… Я позабыла, что его ждали и о нем молились, и он как назло и пролил, и сейчас доказать, что он глупо пролил… или постойте… не то… лучше доказать, что он совсем не от того… Доказать отчего он, понимаете, объяснить… Да прощайте, прощайте! Сегодня устройте с Данилкой, а завтра нам может быть много, много дела. Да; завтра, господа, завтра перед нами… я знаю, что завтра перед нами без всяких недомолвок и цензуры откроется настоящее что делать.
