Лекарь залился хохотом, и теперь в свою очередь начал сердиться Ахилла.
– Я, видишь, принес их и положил…
– Ну!
– В телегу ссыпал.
– Ну!
– Хотел, чтобы сегодня утром зарыть.
– Да.
– Ну, и враг меня знает: снилось ли мне, что я их ночью зарывал, а только утром глянул в телегу – одну вот эту косточку нашел.
Дьякон отвязал от скребницы привязанную веревочкой щиколодочную человеческую косточку и спросил:
– Кто ее знает – человеческая это, или так откуда завалилась?
– А ты как думаешь? – спросил лекарь.
– Мне показывается, как будто это человеческий хвостик.
Доктор так и залился:
– Так у тебя, дьякон, стало быть, есть хвостик?
– Что же тут удивительного? Разумеется, есть, – отвечал дьякон. – У всякого человека есть хвостик.
– Покажи, сделай одолжение!
Ахилла обиделся.
– Ну, не хочешь показать хвостика, покажи, где у тебя астрагелюс?
Дьякон посмотрел на лекаря удивленными круглыми глазами и проговорил:
– Что-о?
– Где у тебя астрагелюс?
Дьякон еще раз посмотрел лекарю в глаза и, вздохнувши из глубины груди, сказал:
– Бессовестный ты человек, и больше ничего.
– Да ты не увертывайся, что я бессовестный, а покажи мне свой астрагелюс.
– Ну, уж вот после этого ты подлец, – отвечал Ахилла.
– Что такое?
– Подлец. После того, как ты смел меня, духовное лицо, такую глупость спросить, – ты больше ничего, как подлец. Разве ты можешь, или позволено тебе духовную особу такую глупость спрашивать – а? Ведь вот я тебе давеча спустил, что ты пошутил со мной, а теперь я вдруг за это слово тебе не спущу, и сейчас лошадь брошу, да окунать тебя начну, – хорошо ли это тебе будет? Я отцу Савелью сказал, что я всю эту вольнодумную гадость, что у нас завелась, выдушу, и я ее выдушу, потому что я уж теперь на это пошел.
– Да пошел-то ты пошел, а ты все-таки покажи мне, где у тебя астрагелюс?
Дьякон вскочил и вскричал:
– Послушай, лекарь, ты после этого мерзавец!
– А где у тебя астрагелюс – все-таки не знаешь, – дразнил лекарь.
– Так ты мне не перестанешь говорить эту мерзость?
– Нет, не перестану.
– А не перестанешь – так пойдем оба в омут! – И с этими словами дьякон схватил одною рукою чембур своего коня, а другою обхватил лекаря и бросился с ним в воду. Они погрузились, выплыли и опять погрузились. Дьякон очевидно не хотел утопить врача: он его подвергал пытке окунаньем и, окуная, держал полегоньку к берегу. Но оставшиеся на камне городничий, Комарь и Пизонский, равно как и стоявшая на противуположном берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лекаря, подумали, что ему приходит последний конец в руках рассвирепевшего Ахиллы, и подняли крик, который, смешиваясь с криком Пуговкина, разбудил множество людей, высунувших в ту же минуту в окна свои заспанные лица и нечесанные головы.
Крик и шум, поднятый по этому внезапному случаю, пробудил и отца Савелия. Еле вздремнувший часа два, протопоп вскочил, взглянул вокруг себя, взглянул вдаль за реку и еще решительно не мог ничего привести себе в ясность, как под окном у него остановилось щегольское тюльбюри, запряженное кровною серою лошадью… В тюльбюри сидела молодая дама в черном креповом платье и черной же пасторальке: она правила лошадью сама, а возле нее помещался маленький казачок.
Это была молодая вдова помещица Александра Ивановна Серболова, о которой отец Туберозов с таким теплым сочувствием вспоминал в своем дневнике.
– Отец Савелий! – сказала она. – Я по вашу душу.
– Александра Ивановна, примите дань моего наиглубочайшего почтения! Всегдашняя радость моя, когда я вас вижу. Жена сейчас встанет, позвольте мне просить вас в нашу хибару.
– Нет, я и вас, отец Савелий, попрошу из хибары Утешьте меня: я немножко тоскую.
– Сударыня, время одно утешает глубокие скорби, и благо тому, кому много осталося жить, чтобы время было утешаться.
– Благо тому, мой отец, кто скорбь свою любит и не торопится с нею расстаться. Я не взяла с собой сына, но я бы хотела сегодня поплакать.
– Завтрашний день…
– Год со смерти моего доброго мужа.
– Я это помнил и завтра служил бы.
– Нет, вы отслужите сегодня. Я завтра буду молиться у себя в деревеньке, а нынче, в канун этого дня, дайте мне случай помолиться здесь, перед тем алтарем, где мы венчаны. Теперь час такой ранний…
