Вздохнул еще раз, и пошел на звуки сражения. Заглянул за угол кирпичного строения, и тут же уткнулся взглядом в спины пятерых парней, примерно шестнадцати-двадцати лет от роду. Как их там называют – ауешники? Мода такая пошла, парни невеликого ума вдруг ударились в уголовную «романтику». Не знаю, что там такого романтичного в сидении на нарах в камере, где воняет потом, немытыми носками и застарелым табачным дымом (было, да…), но вот же – нашлись так сказать адепты этого идиотизма! Одни дебилы ходят с белыми ленточками и взахлеб вопят за своего лидера Сисяндра, другие ботают по фене и мечтают усесться на нары. И что вот с такими идиотами делать? Жизнь научит? Да прежде чем научит, они столько наворотят, что ни один бульдозер их дерьмо не своротит!
Девчонка отчаянно отбивалась – на вид лет пятнадцать, аккуратненькая, домашняя, видно, что никаким боком не относится к этой компании. Но сражалась отчаянно – пыталась врезать ногой старшему, самому высокому из гоп-компании, прыщавому рыжему юнцу. Отбивала руки другого, который пытался задрать ей юбку. Глаза голубые, яркие, как весеннее небо. Хороша! Эх, где мои пятнадцать лет? Когда-то целовался я с такой девчонкой…встретил ее через двадцать лет. Она шла держа за руку двух таких же яркоглазых и румяных девчонок, девчонки хохотали и глаза их сверкали, как бриллианты. И так мне тогда стало горько! Ведь она могла быть моей! А эти девчонки – моими дочерьми. Но не сложилось. Я ушел в армию, и…так из нее и не вернулся.
- Эй, парни, отвалите! – скомандовал я, очень надеясь, что обойдется без мордобоя.
- Чеооо?! – старший повернулся ко мне, остальные продолжили удерживать девчонку – Старый, свали отсюда! А то обижу! Я так-то стариков не трогаю, но ты внатури оборзел! Считаю до трех! Не свалишь, щас башку разобью, старый пень!
- Я сказал – отвалите от девчонки! – продолжаю я спокойно, расслабляясь, как всегда перед боем. В голове спокойно, мысли улеглись по своим местам, не мешая рефлексам заниматься тем, чем им положено заниматься.
- Ну, ты достал! – парень шагает ко мне, в его руке блеснул длинный узкий клинок. Ну ни хрена себе оборзели эти ауешники, или кто они там! С ножом! На деда!
Замахивается, бьет коротко, и даже умело, целясь в печень. Блокирую удар, бью сам, целясь в гортань костяшками подогнутых к ладони пальцев. Само собой – попадаю, этот удар отработан просто до уровня инстинкта. Парень хрипит, ушибленная гортань не дает дышать. Мог бы и убить, но зачем мне труп? Парень падает, и тогда остальные четверо бросаются на меня. У двоих ножи, у их «коллег» - телескопические дубинки.
Все как в тумане. Не тот я уже, черт подери, не тот! И в лучшие годы пятеро отморозков с ножами и дубинками – это было бы тяжело, но сейчас, после ранений, в семьдесят лет?! Перебиваю переносицу одному, тому, что с дубинкой и уже замахнулся.
Блокирую удар ножа второго, бью ему в висок что есть силы, чтобы не встал…третий получает удар в солнечное сплетение – прямой, ногой. И тут же чувствую резкую жгучую боль в груди. Все. Попался! Конец. Но прежде…
Ломаю руку, которая держит заточку, подтягиваю к себе ублюдка, и одним движением ломаю ему шею. Тут же уклоняюсь от удара дубинкой последнего оставшегося на ногах отморозка, бью в гортань, и тоже сворачиваю шею негодяю.
Первый, которому я ударил в гортань шевелится на земле, и у в моем затухающем сознании вспыхивает яркая мысль: «Я сдохну, а ты будешь жить?! Не бывать этому!» Пошатнувшись, шагаю к парню и ударом каблука ломаю ему шею. Со вторым, что получил удар в живот – проделываю то же самое – мне теперь все равно.Все, вот теперь можно уходить. Теперь – все. Вышел на пенсию, называется.
В последний раз посмотрел на яркую, наборную рукоять, торчащую из груди, и…начинаю уплывать. Сердце, рассеченное заточенным до остроты иглы металлом затрепетало в последний раз, как мотылек, сгорающий в пламени свечи и остановилось.
Нет – никакой киноленты с моей жизнью не промелькнуло перед моими глазами. Глупости это все, я знаю. Последней мыслью было: «Все, пи…ц!». И я умер.
***
Девчонка, которая заворожено смотрела на происходящее, наконец очнулась и завизжала. Визжала она долго, зажимая уши и закрыв глаза, но на ее визг никто не пришел – как и раньше, когда грязные пальцы подонков шарили у нее в трусиках. Никто – кроме этого незаметного, худощавого старика, лежащего теперь у ее ног.
