Советская же литература, то есть поток, начавшийся с тридцатых годов, — это уже и не литература, а орудие коммунистической пропаганды. Это не значит, что с того времени перевелись настоящие писатели, — просто они были не советскими. Я сейчас говорю не о послесталинском уже периоде, когда появилась вполне пристойная литература, как ее называют, «новомирская», а о том, что существовало с самого начала. И тут главное, если не единственное имя — Андрей Платонов. Он, если угодно, «советский» писатель, потому что кровно связан с коммунизмом, с коммунистическим мифом, к тому же с техницистским его изводом. Но он не бытописатель советских будней и реалий, а открыватель коммунистических архетипов. Он работает на гоголевской глубине. И оказывается, эти архетипы — те же, гоголевские. Платоновские чевенгурцы — та же смесь Манилова с Ноздревым, то же прожектерство, и отнюдь не мирное, а воинственное, они расстреливают и буржуев, и даже их барахло. И в то же время Платонов обнаруживает в русских архетипах еще один вариант, который силился и не мог обнаружить Гоголь: его чевенгурцы — модификация древнего, изначального, потому и «архее» — типа странника, искателя Небесного Града.
Известно, что Гоголь пытался в продолжении «Мертвых душ» дать картину идеального преображения своего героя и русской жизни вообще. Ад первой части должен был стать Чистилищем и Раем второй, а Чичиков преобразиться в положительного героя. Невыполнимость этого замысла привела Гоголя к духовному краху, свидетельством которого стали злосчастные «Выбранные места из переписки с друзьями». То, что не удалось сделать Гоголю, сделал Платонов: показать преображение русских харь и морд в духовных странников. Только само это странничество предстало не Раем и даже не Чистилищем, а многократно зловещим адом. В этом и заключалась тайна русской трансформации. В русском человеке обнаружилась воля к небытию, к нисхождению в землю, тяготение к смерти. Платоновский персонаж, совершающий самоубийство, говорит: хочу в смерти пожить.
Глубоко ироничен знаменитый гоголевский образ России — необгонимой тройки. Читатели и критики не сразу заметили, что едет в ней жулик Чичиков. Он и сейчас в ней едет, и одно время казалось, что едет он во благо, что деятельность его становится «прозрачной». Но очередная его афера, похоже, кончается крахом. Намечается выход на авансцену Ноздрева. В теперешней России нет, кажется, только Манилова. Впрочем, есть губернатор, вышивающий по тюлю.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1566512.html
Проблемы российской истории не решены
Исполнилось сто лет с выхода сборника «Вехи» — книги, ставшей этапной если не в русской истории как таковой, то в истории русской культуры уж точно, ставшей важнейшей «вехой», зарубкой на память.
Это, как сказано в подзаголовке «Вех», — сборник статей о русской интеллигенции. Для того, чтобы правильно судить о Вехах, нужно, прежде всего, установить, в каком смысле употребляется там слово «интеллигенция». Это — отнюдь не все люди умственного труда, не верхний культурный слой, а специфическая группа более или менее образованных радикалов, ставших в оппозицию российской власти. Это, сказать более понятным из недавней истории словом, — диссиденты; но, конечно, советское диссидентство во многом отлично от того, о чем писали «Вехи». Не входя сейчас в подробности, достаточно сказать, что диссидентство, было до крайности немногочисленно, и какой-то отзвук оно получало только благодаря нынешним средствам информации, о нем много говорили «из-за бугра», на так называемых «вражеских голосах». А интеллигенция, о которой говорится в «Вехах», составляла едва ли не большинство тогдашних русских образованных людей, объединенных общей враждой к власти и любовью к народу, воспринимаемому не в реальности его существования, а в ореоле интеллигентского же мифа о народе.
Приведем определение интеллигенции, данное Николаем Бердяевым на первой же странице «Вех»:
«Говорю об интеллигенции в традиционно-русском смысле этого слова, о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью под двойным давлением, давлением казёнщины внешней — реакционной власти, и казёнщины внутренней — инертности мысли и консервативности чувств — не без основания называют «интеллигентщиной» в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова. Те русские философы, которых не хочет знать русская интеллигенция, которых она относит к иному, враждебному миру, тоже ведь принадлежат к интеллигенции, но чужды «интеллигентщины».
