Дальнейшее известно и напоминания не требует. За десять примерно горбачевски-ельцинских лет Россия пережила Февральскую революцию и НЭП одновременно. Нужно благодарить Бога, что за это время она не обрушилась ни в новый Октябрь 17-го, ни в сталинский террор, ни в югославский вариант войны всех против всех. И что бы ни происходило в России сейчас, говорить о возвращении к советского типа тоталитаризму не приходится. И это не потому, что за это время народ стал политически умудреннее (в этом очень позволительно сомневаться), а политически созрела власть. Она поняла, что проводить властную волю можно в любом желательном для нее направлении, не прибегая для этого к массовому террору, а наоборот, развлекая население сплетнями из жизни поп-звезд. Пугачева и Киркоров – лучшая для населения отдушина, чем Горбачев и Ельцин. А ведь понять это – тоже немало. Это тоже ведь некий элемент европеизма, американизма, цивилизованности. Ориентация по звездам – но не кремлевским. Да здравствует Ксюша Собчак!
Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/262832.html
* * *
[«Петр сделался русской поэзией, а не русской правдой» ]
Первым русским европейцем считается Петр Великий. Оспаривать это, в общем, не приходится, и по одной очень важной причине: в истории, в понимании истории массовым сознанием важны не столько фактическая правда, сколько воодушевляющий миф, сакральный символ. Петр стал таким мифом, и созданный им город Санкт-Петербург, это общеизвестное окно в Европу. В то же время, по словам одного остроумца, как доказано всей русской литературой, это город в действительности несуществующий. Призрачность Петербурга утверждали и Достоевский, и Андрей Белый. Противопоставим ли им и многим другим главного русского — Пушкина, это пресловутое «наше всё»? Пушкин как раз и есть главный строитель петровского мифа — в поэзии своей, в «Полтаве», в «Медном всаднике». Но вот он задумывает писать Историю Петра, изучает материалы и пишет знаменитые слова: указы Петра писаны будто кнутом. Петр, по истечении времен, сделался русской поэзией, а не русской правдой. Он, словами опять же Пушкина, возвышающий обман России, а не ее низкая истина.
Вот резюме петровских реформ, даваемое Ключевским; приведя слова Петра, адресованные Остерману: «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом», Ключевский продолжает:
Реформа, совершенная Петром, не имела своей прямой целью перестраивать ни политического, ни общественного, ни нравственного порядка, установившегося в этом государстве, не направлялась задачей поставить русскую жизнь на непривычные ей западноевропейские основы, ввести в нее новые заимствованные начала, а ограничивалась стремлением вооружить русское государство и народ готовыми западноевропейскими средствами, умственными и материальными, и тем поставить государство в уровень с завоеванным им положением в Европе. <…> Реформа Петра была борьбой деспотизма с народом, с его косностью. Он надеялся грозой власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе. <…> Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства — это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра <…> и доселе неразрешенная.
Надо ли говорить, что эта задача не решена и по сию пору, да, кажется, ее уже и не намерены решать русские люди — не только русские государи. Подлинным детищем Петра всегда считалась русская интеллигенция — европейски ориентированные люди, со временем воспринявшие с Запада не только общий культурный строй, но и озабоченные судьбой народа, полагавшие нравственным долгом собственную жизнь посвятить народному благу. У этой установки был еще один важный оттенок: культурный раскол, внесенный в русскую жизнь реформой Петра, многих мыслящих людей заставлял сомневаться не только в благе реформы, но и в самой необходимости ее. В таком строе чувств и мыслей народ выступал не только объектом забот, но и предметом поклонения, чем-то высшим самой интеллигенции. Культурное народопоклонство было очень своеобразной чертой русского европеизма, не свойственной тогдашней Европе, не говоря уже об Америке. В советское время, когда интеллигенция подверглась судьбе не менее горькой, чем народ, это настроение было изжито и вряд ли восстановится, хотя некоторые и считают подобное забвение народных нужд грехом нынешней интеллигенции.
