Майкл Слакман приводит слова иранского ученого, много лет прожившего в Англии и Соединенных Штатах, профессора Киан Таджбахша:
«Да» на Западе означает «да». В Иране это может означать «может быть» или даже «нет». Иранцы знают, что слова их собеседника не обязательно означают то, что на деле подразумевается. Это создает богатую, многомерную лингвистическую культуру, в которой люди привыкли иметь дело с нюансами. С другой стороны, такой язык непригоден для политического дискурса. В европейских языках 70% слов денотативны, в персидском – 80% слов коннотативны.
Денотация, коннотация – термины как лингвистики, так и современной логики; упрощенно, первое – это отнесение к прямому значению понятия, выражаемого словом, второе – смысловое поле, в котором присутствует многообразные оттенки, ассоциации, возникающие вокруг какого-нибудь понятия или слова. Это как бы прямой смысл и метафора. Майкл Слакман продолжает:
Американцы говорят так, что их слова прямо означают цель их высказывания. Иранцы же – поэты, они употребляют слова так, как будто это краски – оттенки, нюансы, скрытые значения. Вы хвалите человека, но это не означает, что он вам нравится. Вы приглашаете его к себе, но отнюдь не хотите, чтобы он пришел. Вы что-то обещаете, но это не значит, что вы исполните обещанное. Иранцы понимают это.
Интересное получается сочетание – поэзия и ложь. Нужно быть Смердяковым, сказавшим в отрочестве, когда его обучали грамоте и заставляли читать «Вечера на хуторе близ Диканьки»: всё про неправду написано. Можно и Пикассо вспомнить, сказавшего: искусство – это ложь, которая правдивее правды. Или Горького: в мемуарах Ходасевича приведен случай, когда Горький уверял одного посетителя, зная, что отец его расстрелян, — что тот жив. Горький вообще был лгун, и ненавидел себя за это, поэтому всячески отрекался от своего величайшего создания старца Луки из пьесы «На дне». «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой» — метафизический эпиграф пьесы. Чуковский писал в дневнике в 1919 году, что Горький, как всякий талантливый русский человек, любит лгать, говорит одному то, что не скажет другому, и наоборот. Тут мы видим непозволительность поэтического мировоззрения в житейских отношениях. Но иранцы, как нам объяснили, — поэты. Религия тоже ведь форма поэтического сознания, ее язык насквозь метафоричен. Вспомните библейский рассказ о семи днях творения или Христа. В религии даже простые гигиенические или кулинарные правила приобретают сакральный смысл религиозных законов — все эти омовения и опресноки. Религиозный фанатизм, овладевший нынешним Ираном, — это некая поэтическая регрессия, исходящая из самого духа языка, главного орудия поэзии. Это не значит, что на Западе нет поэзии, это значит, что западные люди поняли неуместность поэтического мироотношения в практических делах. Если угодно, это и есть прогресс.
Юрий Тынянов в начале двадцатых годов опубликовал этапный труд «Проблема стихотворного языка». Его нельзя было не вспомнить, читая нынешнюю статью в «Нью Йорк Таймс» о поэтическом мышлении иранцев, предпочитающих словам – оттенки слов. Это прямая иллюстрация к тезисам тыняновского труда, где говорится, что поэтический язык работает не столько со словом (по-сегодняшнему, денотативом), сколько с оттенками слова, с его боковыми значениями, со словесными коннотациями, по-нынешнему. Доходчивый пример у Тынянова: слово «человек». «Молодой человек стоял у витрины», «Человек – это звучит гордо», «Человек!» (старорусское обращение к официанту), «Человек из ресторана» (название повести Шмелева) – во всех этих случаях слово «человек» каждый раз выражает иной оттенок значения. Тынянов дает еще один пример, когда в стихотворении Жуковского слово «блаженство» приобретает пространственное измерение. Или мой собственный любимый пример: стихотворение Цветаевой строится на двойном значении слова «полотно», и тогда оказывается, что девушка, пролившая кровь на брачном полотне, оказывается самоубийцей, лежащей на рельсах – железнодорожном полотне. Или как обыгрывается образ смертной косы и смертного часа в стихотворении нового гения русской поэзии Веры Павловой: «С омонимом косы / на худеньком плече, / посмотрит на часы, заговорит по че- / ловечески, но с / акцентом прибалти- , /посмотрит на часы / и скажет: без пяти». Тут в том еще поэтическое мастерство проявляется, что поэт играет не только с оттенками слов, но с их частями: неоконченные, оборванные слова – образ оборванной жизни, недоговоренное слово являет смерть.
