Выскальзывающий из Зааречья Ангел Божественский обрел свою смерть в виде смерча заклубливающихся яростных звезд. Улица была угрюма, сыра, камениста, пустынна. Цокали капли стекания серо-прозрачного дождя; вкус влаги мешался с запахом трубной копоти с дымных, черепистых, похожих по цвету на кожу кошельков крыш. Оволшебленный городок притаился вешней сыростью величия разверзания зева духа. Горсть домишек ледянисто сгрудилась вверху у моря. Ступал Хня.
От одной стены — к другой стене. Душа моя лопается, будто беременное миром его начало, думал Хня. Я переполнен громадиной предстоящих предо мною величин, грезил Хня. Я — не я в этом уютном комке чар, шептал Хня. Мертвость — наоборотная сторона мысли, внутренне выкрикивал Хня. Не обратиться ль в ноль?!
Его пылающая, светло-призрачная, святая фигура медленно двигалась сквозь тени сумеречных занавесей на поблескивающих окнах. Он предстоял перед этим вечным местечком, точно счастливый чародей, или духовный нищий. Он взлетел, пролетая над строчкамикниги города, и его печаль пронизала мириады фонарей, как мертвенный снег.
И вот он подошел к разъятой трубке, проблевался в ухо ответствующего и рыднул о грусти жить, о грусти просто так жить, о грусти быть живым, о грусти ощущать в себе жизнь.
— Я ваш пленник, — возопил Хня Зиннику, — о! Здесь толпятся убогие души, пьют цай. О, Зинник! Только ты меня спасешь от одиночества, только ты! Пока светят казуары, пока мы молимся, давай же быть вместе, встречаться, жать друг дружку, спрашивать: "Как жочемук?", сидеть на грязном полу в вечернем свете нашего отчаянья, общей нашей любви в кухонной грязи-связи, благодати нашей великой печали о свете, о ярком, о приглушенном, о любом, самом грустном, самом радостном свете. Что сделать мне с этим январем! Будь он проклят! В этом городе снов…
— Ты заебал, — сказал Зинник, плотно прижавшись к ответствующему у себя, в бесконечной синей квартире. — Приходи, здесь уже Склага и Щец. Мы вместе чего-то родим, куда занесло тебя, брат? Хаотическая сода есть, будем ее вводить и дышать звезднойпылью. Или будем читать Книгу. Или умирать. Мы же умираем? Или рожать. Или дышать. Или ж звать. Ты там? Ты тот? Ты к нам? Или ты к вам? Ах, сила! Телячья, двадцать пять, квартира. Заходи.
— Ах, спасибо, спасибо! — расстроганно вызопил Хня в ответствующего и бросился со всех мозгов, по указке, данной ему свыше.
Он проносился сквозь замершие блики обедающих, ублажняющих, взирающих новую кладь, людей, может, не людей. Он постукивал по тротуару тростью своей властной страсти. Он шагал через порты, гудящие гуляющей матросней с рогом. Он ковылял по ковылю, распрямляясь, молодея, молодея. Подъехал вай-вай, он оседлал вай-вай. Он наклонился и выдохнул громко:
— Мчать! Мчать! Телячья, двадцать пять! Грожу наподдать, о, мать!
Замелькали Заареченские побасенистые паренишники с звездой в паху. Засвистело в щупиках, нет, в высоченных плечах, подпираюих эон, эон. Неслось по свету огневое чудо из городского скарежника с трубкой, дымной и прекрасной. Вай-вай, похожий на суйсуй, стрекотал по брусчатке, погоняясь младососом, и в его моторе работал тромблер.
Подъехал к прозрачию дома над речью-рекой, с печатью мирской. Из двери вышел запыхавшийся захезанный Хня. Он гикнул, и стряхнулась с него скорлупа примитива, боль обнаженная зажглась на его открытой всем скорбящим залупе. Он вошел в залу, проплылпо переходу, миновал черный туннель, отшвырнул хилого братишку-присоску, забросал калом помощника, убрал кал в зале, окрестил дыхание и СКАЗАЛ. ЭТО БЫЛО СЛОВО.
Открыл Шец, курящий планетный луч.
— Мы рожаем, проход, — просто обратился он к Хне.
Хня снял метафизическое пальто, расчесал щупики, посмотрел в окно, увидев траву, сел на сломанный стульчак. Нагой Зинник уже в позе пыжился, надрачиваясь.
— Я предлагаю, — предложил грустящий Хня, — нам всем пойти на свет, взглянуть на ночь, дышать пылью звезд, ее пушистым огнистым рдением.
