Итак у полковника на ковре стоит чайник.
Баранов маленькими глотками пьет слишком сладкий и слишком горячий, зеленый чай. Трудно пить: горячая чашка— без ручки и с ложечки нельзя — она с дырочками.
Афганцы тоже молчат, потому что все приятное и вежливое уже сказано.
Полковник, толстый и медный, в линялом синем мундире и тонких белых штанах сидит на корточках, полузакрыв глаза.
— Скоро ли выпустят?
— Полковник очень сожалеет — говорит рябой переводчик, — у него нет верховых лошадей. Полковник хочет думать, что до Герата вы хорошо доедете и на вьючных — здесь близко.
— Эх, седел в Ташкенте не купили, — вздыхает Костиков. Баранов пожимает плечами, а переводчик продолжает:
— Русский мушир вчера поехал в Герат. Тоже поехал на вьючной. Он хороший наездник и большой мушир. Он дал полковнику бутылку.
Из рук в руки кругом по ковру передается термос. Термос черный на желтом ремне.
Баранов улыбается (уж я осторожнее тебя, Керзона, буду) и говорит:
— Спроси у полковника-саиба откуда этот русский мушир приехал.
— Полковник говорит, что русский мушир приехал из Тахтабазара и что это хорошая бутылка. В ней чай остается горячим пока его не выпьешь. Полковник еще говорит, что он больной. Даже чай из этой бутылки не согревает его, когда ему холодно, — и спрашивает: нет ли у вас хины.
— Хины? Костиков, она у вас хранится, достаньте пожалуйста.
Часов шесть караван уже идет без остановки.
На вьючном седле навязана подушка, а сверху одеяло. Высоко выходит, и без стремян очень неустойчиво. Вместо уздечки недоуздок, вместо повода тяжелая цепь с железным приколышем на конце. А конь подозрительный: беспричинно ржет и фыркает. От времени до времени пробует укусить ближайшую вьючную. Черт его этой цепью удержит, если он развеселится.
— О ногах лучше не думать, тогда не слышно, как они болят. Буду думать о Керзоне. Итак в Кушке он не был. Значит избегал Кушкинскую погранохрану. Как же он там проскочил, там, ведь, тоже пост есть. А главное что он сейчас делает? (Будет ли нападение).
Но голова наливается оловом, как и ноги. Баранов ерзает, чтоб хоть немного переменить положение, — не легче.
А дорога идет вправо, все выше и выше и все темнее, — уже вечер.
Впереди поет каракеш. Уже давно поет и, вероятно, не скоро кончит. Качается в темноте длинная песня, и темнота качается. А ног не слышно, только в коленях, медленно пульсируя, ворочаются клинья.
— Скоро ли конец, силы нет никакой дольше терпеть.
— Вот, кажется, доехали, — это Хаджи Мелал. — Но темная масса оказалась каменной грядой. Повернули налево, потом опять направо.
Гудит в голове кровь, а в глазах темнота, только по самой земле прыгает змейками огонь. Выскочит впереди, покрутится под ногами и пропадет сзади.
— Неужели галлюцинация? Костиков, что за искры такие?
— Моя махорка, — слышно откуда-то страшно издалека.
— Теперь близко, вон впереди костер, — смутно думает и видит, что это не костер, это звезда восходит.
— Хорошо, звезда, — соглашается, — но скоро ли конец?
Теперь совсем темно.
— Который час? — Вечность. — Нет, это не я сказал, — вспоминает Баранов, — это Батюшков.
Совсем темно, и каракеш замолчал. Только камни щелкая прыгают под гору и где-то ревет река.
— Как примус, — определил, и видит: к нему подъехал сипай, и что-то говорит. Что-то непонятное.
— Уходи, — отвечает Баранов (непонятного слушать не могу, надо русские слова услышать) и крикнул — Костиков, сколько верст осталось? Но Костиков не отвечает, не слышит, может быть.
Сипай опять говорит, теперь настойчивей.
— Завезли, черти, — мелькает в голове, а во рту делается сухо — Ведь, больше пятидесяти верст едем, а до Хаджи Мелала тридцать семь. И что ему от меня нужно? Здесь нечисто. Не Керзон ли? — надо подумать, а для этого вытянуть ноги.
Но подушка съехала набок, или, может быть, конь оступился. Баранов чувствует: сипай держит его под руку и они стоят на земле. Левая рука тянется расстегнуть кобур, но она слишком долго держала тяжелую цепь, — не разгибается. Да и ног нет, — все равно без сипая нельзя стоять. Пока не двигаться, не сопротивляться подобрать силы, — там посмотрим.
