В последнее время круг общения моего сына существенно расширился, и это неизменно радовало меня. Октавия поцеловала в щеку Атилию, затем Марциана, помахала рукой остальным, включая Кассия.
— Что ж, дорогие, мы обязательно вам что-нибудь привезем.
— Всем? — спросил Кассий.
И я ответил:
— Абсолютно всем.
Я взял чемодан и прошел по коридору, меня проводили взгляды камер, и я точно знал, что существую и фиксируюсь. Мы с Октавией вышли в ветреный, весенний город. Придерживая свою соломенную шляпку, она сказала:
— Теперь не забудь про подарки, если только ты не имел в виду, что сохранение мира таким, какой он есть, и является подарком для всех.
— Является. Но я думаю, что мы все равно заскочим за сувенирами.
Так и началось наше путешествие.
Как и всякое хорошее мероприятие, оно было начато утром, в час подлинного человеческого одиночества, когда даже солнце кажется холодным, и пальцы дрожат от воздуха, который словно пронизан невидимыми струнами. Изнутри, из теплой комнаты, я чувствовал весну, на улице же все перевернулось, в лицо мне ударил холодный, напоминающий об осени ветер, и я забыл, какое сейчас время года, облетают ли листья или распускаются, зеленый или золотой сейчас владеет миром.
Через пару секунд все прошло. Город был покрыт маревом, из которого могло произойти что угодно. Я обнял Октавию, и она приникла ко мне, потаенно испуганная перспективой попасть в мир, из которого пришел я.
Я закурил, так что мы еще постояли у подъездной дорожки, и я ловил взгляд солнца, упершийся в крыло вишневой машины из моей детской мечты. Запах и вкус у табака были по-особенному резкие, как бывает, когда сердце взволновано, и все рецепторы напряжены.
Мы сели в машину, одновременно захлопнули двери, и я понял, что в первый раз по-настоящему возвращаюсь домой — не ради дела, не ради тех, кто остался там. Я возвращался туда сердцем, в край лесов и случайных, бессистемных человеческих жилищ, на вытравленные заводами пустыри и в беспокойные бары с угасающими и расцветающими неоновыми вывесками.
Мне хотелось в мою бесприютную страну, и от этого было немного страшно. Однажды мне казалось, что я оставил свой дом, и что вслед за мной его оставят все те, кто страдал там.
Октавия взяла меня за руку, мы посмотрели друг на друга, и я повернул ключ в замке зажигания. Машина заурчала, как сытый зверь, которого удалось приласкать, а когда она тронулась, я почувствовал, как качается за окном мир. Нужно было сосредоточиться и остановить его, краски смазались, поплыли контуры. Но это не было страшно, в глубине мира все было спокойно, его невидимые оси крепко держали законы, по которым путешествовала в брюхе космоса земля.
Поэтому я включил радио. Первая песня, на которую я наткнулся в хаосе эфира, была без слов. Глубоко провинциальная гитарная мелодия, лихорадочно веселая, как и многие песни моей страны, вселила в меня уверенность, что все идет как надо. И тогда я запел.
Мир приобрел яркость и четкость линий, вернулся чуть не таким, но даже лучше. Я пел Октавии о стране пирогов ни с чем, драк в барах и оленьих голов, о серых полях и зеленых лесах, о домах, где никто не запирает двери, о бетонных коробках Бедлама и лачугах, скрывающихся между деревьями, о городках таких крохотных, что их нет на карте и о женщинах, которые до сих пор носят перчатки, о леденцах, которые раздают в кино, об идиотах, которые любят смотреть на вывески, и, в конце концов, о маленьких аптеках, где можно найти лекарство от самого себя.
Думаю, к концу моей песни, Октавия была готова к частному знакомству с моей родиной безотносительно цели нашей поездки. Она уложила соломенную шляпку на колени и теребила ленту в ней, словно хотела разъять ее на волокна, чуть покачивала головой в такт мелодии. А когда я закончил, она посмотрела на меня, как будто искала продолжения.
— Несмотря на то, что я больше не пою, жизнь это все еще мюзикл, — сказал я. А она спросила:
— Ты расскажешь еще о себе, Аэций?
— О Бертхольде. Да. Когда придет время. Ко всем историям нужно грамотно подобрать декорации и тогда то, что ты, в конце концов, рассказываешь, становится совсем неважным.
