— Удивительно ловкий парень, — папа цокнул языком. — Просто прелесть. Только вот совершенно не умеет держать себя в руках. Плачет, кричит, бросается на людей, если ему что-то не нравится. Сами понимаете.
Это папа говорить любил. «Сами понимаете» было, казалось, его любимым словосочетанием. Думаю, это было вызвано тем, что он не понимал. Мама слушала его внимательно, в самых напряженных моментах, выявленных ею не с помощью вовлеченности, а с помощью подсказок, спрятанных в папином голосе и на его лице, она округляла глаза или с придыханием говорила:
— Не может быть!
— Может, — убеждал ее папа, и в голосе его появлялось самодовольство. Он смотрел на нас и превращался в героя. Обычно веселье одолевало его тогда с новой силой, оно выглядело совсем нездоровым и иногда пугало Хильде. Однако сегодня оказалось по-другому. Папа выбеливал взбитыми сливками корочку пирога, даже не притронулся к апельсиновому соку, и все его самодовольство, росшее во время разговора, вдруг оказалось спущенным воздушным шариком.
Забытые после дня рожденья, они больше никому не нужны. Я сказал:
— Я люблю тебя, папа.
Как и любой ребенок, я был полон этой любви. Папа ответил мне:
— Я тоже тебя люблю, Бертхольд.
Он посмотрел на меня долгим взглядом, словно уж мы друг друга непременно понимали. А потом сказал:
— Что ж, Гертрауд, я посижу в кабинете. Нужно свести налоги.
— Я принесу тебе сигары, дорогой.
Она поцеловала его, проходя мимо, и я заметил, что он впервые попытался удержать ее, но мама ловко вывернулась из его объятий. Лицо его вдруг окунулось в тоску, словно на него впервые за долгое время не была направлена камера.
Я понял, что он чудовищно устал, и мне захотелось его утешить.
— Я могу тебе помочь, папа? — спросил я.
— Ты маленький мальчик, Бертхольд, ты ничего ни в чем не смыслишь. Если хочешь мне помочь — доешь вместе с Хильде мою порцию пирога, а то мама будет обижена.
И мы с Хильде остались на кухне одни. Хильде ела пирог и облизывалась, на папу она не обращала внимания, словно он и не приходил. А для нее ведь так и было.
Я подождал, пока она доест, передал ей папину порцию, и снова подождал, вытер ей губы салфеткой и взял на руки. Она обняла меня и поцеловала в щеку.
— Пойдем к папе? — сказал я.
У папы был кабинет — небольшая, пропахшая табаком комнатка, коричневая, как сигары, которые отец курил здесь. Небольшой конторский стол, полка с книгами, в основном посвященными человеческой анатомии, шкаф, в котором за стеклянными дверьми стояли початые бутылки с крепким алкоголем, вот и все, что там было.
В общем-то, обстановочка не самая рабочая, но мы все равно гордились, что у нашего отца есть настоящий кабинет с темными стенами и тяжелыми шторами на окнах, как и полагается.
Когда мы вошли, папа стоял у окна. Шторы были задвинуты, оттого не было понятно, на что он смотрит. Отец сцепил руки за спиной, и это придало его фигуре спокойный и величественный вид.
— Привет, — сказал я. — Мы скучали.
— Где подарки? — спросила Хильде, и я нахмурился, сказал:
— Прекрати, мы здесь не из-за подарков.
— Я из-за подарков.
Папа засмеялся, но нечто в его смехе давало мне понять, что все не так.
— Я их забыл, — сказал папа. Он обернулся к нам, и я увидел, что краснота его век стала заметнее, словно бы он не спал ночь.
Я не знал, что и думать. Когда я поставил Хильде и обнял его, отец показался мне деревянным, словно он уже только символизировал себя самого, как надгробие говорит о том, что однажды здесь был человек.
Но он обнял меня в ответ, как будто я нуждался в этом больше, чем он.
Отец смотрел на нас с Хильде, а потом вдруг сказал:
— Я чудовищно устал. Слышите? Папа чудовищно устал.
Глаза его стали очень внимательными, хрупкость его стала мне очевидна, и я боялся даже пошевелиться. А папа достал сигарету, не дождавшись традиционных сигар. Он закурил и глубоко затянулся.
— Что ж, папа решил немного отдохнуть, детки. Вы это поймете?
Мы с Хильде посмотрели друг на друга, эти взгляды имели решающее значение — папа засмеялся.
— Вижу, что поймете, — сказал он. — Слушайте, я уеду.
— Опять? — спросила Хильде.
