Последний раз Рузвельт виделся со своей соседкой по парте в день вручения аттестатов о неполном среднем образовании, то есть после восьмого класса. Жара стояла страшная, июнь был испепеляюще огненным. Кто-то предложил спуститься к реке, от школы было недалеко, минут двадцать, если прямо через сады, но Танька воспротивилась и сказала, что, пока не занесет аттестат домой, и шагу не сделает. Уговаривать Егу, так между собой называли ее ребята, было бесполезно: слову своему Танька не изменяла ни при каких обстоятельствах. Именно это в ней Рузвельту и нравилось: с Танькой было приятно иметь дело. Она никогда не кокетничала, всегда говорила, глядя прямо в глаза, была легка на подъем и умела держать язык за зубами. С Егоровой хотелось дружить, любить Таньку было просто невозможно. Для этого существовали другие девочки – томные, медлительные, церемонные и не очень, таких тоже хватало. Одним словом, Егорова не вписывалась ни в один женский отряд и общалась все больше с мальчишками. И хотя для них Танька была своей в доску, в ее присутствии никто и подумать не мог о том, чтобы браво и «по-взрослому» выругаться матом. Это было элементарно опасно: Егорова долго не думала, просто наотмашь лепила то затрещину, то пощечину. И ничего ей за это не было, потому что Ега – это Ега, и вообще – не дай бог!
Таньку к Рузвельту подсадили в седьмом классе как неуспевающую по физике. Илье было не жалко: он легко делился всем, что знал, и никогда не утверждал интеллектуального превосходства над другими. Егорова, надо сказать, показалась Русецкому немного туповатой, но он с воодушевлением взялся за дело, и вскоре шефство приобрело вполне конструктивный характер. Занимались после уроков, в школьной библиотеке, где и выяснилось, что Танька не просто сообразительна, а буквально все схватывает на лету. Физику она осваивала с удивительной скоростью. Ега проглатывала параграфы с опережением на два, а то и на три, но стоило ей переместиться из библиотеки в класс, как она замыкалась и словно переставала соображать.
– Что с тобой? – шипел ей в ухо недоумевающий Рузвельт, но в ответ слышал всегда одно и то же:
– Смотреть страшно.
Этого Илья никак понять не мог. Танька, с готовностью влезающая и в огонь, и в воду, и в медные трубы, вдруг превращалась в серую унылую мышку, вздрагивающую от любого громкого звука. Она даже внешне становилась похожей на мелкого грызуна: голова втягивалась в плечи, треугольный подбородок впивался в грудь, на затылке упрямо торчали два непокорных завитка… Того и гляди – пискнет и выскользнет из класса. «Ничего не понимаю», – бормотал Русецкий и отступался: ужас в Танькиных глазах был неподдельный. Настоящий был ужас, он это чувствовал: зрачки ее расширялись и почти сливались с потемневшей радужкой, отчего глаза превращались в глубокие черные дыры на побледневшем лице. Ни разу Егорова не попыталась объяснить Рузвельту, что происходит: она просто уходила после физики из школы, слонялась по городу, пряталась в парке, а потом, успокоившись, шла домой. Пару раз Илья бродил вместе с ней, отмечая, как постепенно оживает Танька, ее лицо, как походка вновь становится легкой и стремительной. Егорова не прогоняла Русецкого, но и не выказывала удовольствия от соседства с ним. Это было понятно по тому, как она пропускала мимо ушей все его вопросы, в том числе и самые элементарные, ответить на которые можно было одним «да» или «нет». Осознав, что Таньке важно побыть одной, Илья отступился, а потом все разрешилось само собой: в конце третьей четверти физику отменили в связи с болезнью преподавателя. Пока искали замену, прошло несколько недель, а потом рядом с расписанием появился портрет учителя в черной рамке. Все девчонки, обратил тогда внимание Рузвельт, плакали, некоторые даже в голос, и только Егорова стояла, плотно сжав губы, и лицо ее было сосредоточенно спокойным, словно она знала о смерти учителя еще вчера.
Итоговую контрольную Танька написала на твердую пятерку и, довольно ткнув Русецкого в бок, заявила: «Должна, что ли, буду?» «Сочтемся», – хотел было ответить Илья, но не смог: Егорова была какая-то другая, не такая, как раньше. Выросла, что ли? Да, нет, все так же – ниже плеча, на пацанку похожа, кожа смуглая, изнутри светится, словно солнцем отлакирована, два завитка торчат на макушке… Рузвельт смутился, а Танька и в ус не дует: ей все нипочем.
