«Стянула, значит», – улыбнулась она себе под нос, а утром не смогла подняться с кровати. «Помирает», – ахнул про себя супруг, но вызвать «Скорую» Егорова не разрешила так же, как в свое время ее мать: «Божье дело… Какая уж тут «Скорая»?»
Несколько дней Танька ничего не ела, только пила святую воду, от всего остального ее выворачивало черной жижей. Егорова стала похожа на египетскую мумию из учебника истории: кости и отлакированная веками кожа. Несколько раз Танькина душа взмывала под потолок и следила оттуда за жалким трепыханием немощного тела, раздумывая, вернуться к нему или нет. И всякий раз возвращалась: жалко было бросать это, пусть и недолговечное, прибежище. Ощущение, что жизнь возвращается к ней, Егорова испытала, когда безудержно захотелось соленой рыбы. Рыбы и пива.
– С ума сошла?! – возразил муж, заподозрив, что слышит Танькин бред, но спорить не стал: а вдруг и правда последняя воля, тогда отказывать нельзя.
Пиво Танька только пригубила, рыбный плавник вывернула и долго держала во рту, причмокивая. Все последующие сутки она спала, а еще через день отказалась от кабинета и объявила о прекращении своей деятельности. Она поняла, что в следующий раз может просто не восстановиться.
– Вот и хорошо, – поддержали ее близкие, наивно полагая, что та сдержит свое обещание, ограничившись безвозмездной помощью родным и друзьям. Егорова тоже так думала, но был и ТОТ, кто «думал» иначе. Точнее – располагал. И воле ЕГО Танька подчинялась неукоснительно, только теперь происходило это не конвеерным способом, а от случая к случаю, как она любила говаривать, «по спросу-запросу». Поэтому Егорова никогда не бралась за лечение, если не получала благословения свыше.
На Илью оно, кстати, тоже было дадено. О том, что они с Русецким встретятся, Танька знала всегда, именно поэтому она с такой готовностью приняла предложение прийти на встречу с одноклассниками, хотя их коллективный образ давно стерся из ее памяти. А вот Илья, похоже, застрял там навечно. Егорова знала, что жизнь у него не сложилась, но в глубине души продолжала надеяться на то, что, может, все обошлось, попались ему на пути добрые люди, способные протянуть руку помощи… Надеялась, но сама себе не верила, иначе бы не звал, не являлся ночами, не стоял бы у края могилы, озираясь по сторонам: шагнуть – не шагнуть…
«Стой!» – кричала Егорова Рузвельту, пытаясь схватить того за руку, но не могла дотянуться, за Ильей стоял Другой, вязкий, непроницаемый для смертных, и с каждым днем он становился все больше, все сильнее… «Пора», – подгоняла себя Танька, но обязательно что-то не складывалось, не склеивалось. «Не пускают», – вздыхала Егорова и отступалась. Значит, не время. А потом оказалось в самый раз.
Как Русецкий вошел в кафе, Егорова не видела, но то, что он здесь, почувствовала сразу же. Танька нашла его безошибочно: он сидел за дальним концом стола, на отшибе, гость второго сорта, приглашенный из жалости. Еле вытерпела, чтобы не броситься сразу, боялась напугать – столько лет не виделись.
– Узнаешь? – только и спросила она, сделав все возможное, чтобы не задрожал голос от нахлынувшей радости.
– Узнаю, – ответил Илья, и в Егоровой все оборвалось: не узнал, не помнит, забыл, выбросил из памяти, как ненужную квитанцию.
«Не сдамся!» – приказала она себе и отчеканила «Эм и Же держали землю на вожже».
Эту фразу Танька повторяла весь вечер, как заклинание. Она была ее охранной грамотой, пропуском в мир детства, дружбы, а может быть, и первой любви. Или точнее – несостоявшейся первой любви.
Мысли о ней заставили Егорову вспомнить и слова матери, и бегство Рузвельта на заднюю парту, и летний день возле реки, после которого все оборвалось, словно и не существовало. «А ведь мог бы… – подумала Танька, но тут же сама себя остановила: – Не мог. Заказано». Егорова думала, что давно смирилась с этой несправедливостью, а оказалось, что в глубине сердца все еще жила крохотная обида на судьбу, на Илью, да что там говорить – и на себя саму, что не осмелилась, не нашла, не подсказала, не спасла…
«Глупости это все!» – вздыхала Танька, сидя за кухонным столом и уставившись в одну точку. Урчал забравшийся на колени кот, догорала свеча, Егорова ждала рассвета. А он все не наступал и не наступал: время остановилось. Танька просто ненавидела эти минуты, измерявшиеся часами, ибо знала: возникают они в исключительных случаях, когда даже наверху точно не знают – к добру ли, к худу ли. Вот и сегодня ей словно давали право выбора: подумай, может, не стоит, может, ну его, жила же без него столько лет и дальше жить будешь…
