Он перешел улицу и поравнялся с металлическим забором, ограждавшим стадион с прилегающими к нему территориями. На углу стояло приземистое одноэтажное здание, почти без окон, плохо оштукатуренное и выкрашенное в ужасный грязно-желтый цвет. Здание это, по все видимости, служило одним из подсобных помещений спорткомплекса, но, если судить по внешнему виду, годилось лишь для хранения сломанного и негодного к употреблению спортинвентаря. На стенах здания почти не было надписей — наверное, мерзкий желтый цвеи отвращал уличных художников. Стену, выходящую на улицу Победы, какой-то переполненный эмоциями фанат оживил размашистым Торпедо — чемпион! Знакомо. Возле надписи на стене, выходящей на улицу Свердлова Егор встал, как вкопанный.
Черным по желтому, густым аэрозольным розбрызгом было выведено: Nirvana. Знакомо.
Но рядом, немного ниже, некий остряк приписал ярко-зеленым маркером: ни сшита. Не знакомо.
Раньше этого здесь не было, — тупо уставившись на зеленые каракули, подумал Егор. Его начало охватывать предчувствие неудачи.
Постояв и поразмыслив еще немного, Егор пришел к выводу, что незнакомая ранее надпись на стене еще ничего не определяет — в конце концов, он проходил этим участком улицы пару дней назад, а граффити могла появиться хоть вчера, хоть полчаса назад. Но, несмотря на приведенные самому себе доводы, уверенность в успешном возвращении домой была сильно поколеблена. (Если уж говорить откровенно, она, эта уверенность, была повержена наземь и жалко корчилась в пыли…)
А дом был так близко.
И так далеко…
Егор, напрягая воображение, восстановил в памяти двор, полузатоптанные чахлые газоны, кучку страшненьких железных гаражей, качели, песочницу, малолетнюю ребятню на качелях и в песочнице, молодых мамаш с колясочками, старушек на лавочке возле подъезда и, наконец, наиболее тщательно, саму дверь подъезда — с обрывками объявлений, расклеиваемых ЖЭУ и извещавших о временном отключении воды, газа или электричества. И уж конечно — без всяких там электрозамков и домофонов.
Он вообразил все это насколько мог явственно и с этим образом в голове медленно стронулся с места, прошагал до конца забора, перешел улицу Володарского, свернул во двор…
Железную коробку домофона на дверях подъезда Егор разглядел издалека, от угла дома.
Облом. Второй способ также не сработал.
А двор-то, между прочим, был почти такой, каким Егор и представлял его: гаражи, качели, песочница, мамы с колясками, шумные дети, тихие старушки…
Все же это был не тот двор. И город был не тот. И мир был не тот…
Все чужое.
Егор почувствовал, что он страшно устал, что у него болит голова и что ему хочется есть. В этом мире было только одно место, куда он мог вернуться. Егор достал из кармана рубашки свой единственный эмберский козырь; он так устал, что ему было все равно, что подумают люди вокруг, когда вдруг увидят его фокус с картой.
Но фокус не удался. Из-за утомления, головной боли или по какой-либо другой причине, но Егор не сумел оживить рисунок на карте, сколько ни таращил глаза. Промучавшись несколько минут, он горестно вздохнул, убрал карту в карман, вернулся на улицу и уныло побрел на остановку троллейбуса.
Возвращение домой откладывалось на неопределенный срок.
Воронин вернулся со службы домой в начале восьмого — поздновато, но в эти дежурные недели всегда так. Он отужинал в кругу семьи, затем жена и дочь отправились в комнату за очередной порцией мексиканского, бразильского, а может, и российского мыла. Воронин остался на кухне один.
Из головы не шло нынешнее посещение квартиры Егора. Точнее сказать, мысли Воронина все время возвращались к тем самым чистым кускам ватманской бумаги на письменном столе, и к пузырьку с черной тушью, и к тонкому чертежному перу.
Вполне определенный набор предметов.
Егор что-то рисовал, прежде чем исчезнуть.
Ну, рисовал, ну и что? Егор ведь художник, он постоянно что-то рисует…
Но — нет, чем больше Воронин думал об этом, тем вероятней ему казалась мысль, что Егор рисовал не просто что-то — карту он рисовал, эмберский козырь, и он его нарисовал-таки, и, судя по всему, испробовал на себе его действенность.
