Но для долгого молчания Ирма была то ли слишком горда, то ли слишком глупа. И, управившись с делами по дому, она все начала снова:
— Ты ночью это всерьез сказал?
— Да, — отвечал Арон.
Ирма кивнула, словно и не рассчитывала на другой ответ. Она попросила его перечислить ее недостатки, перечислить с беспощадной откровенностью, тогда она, возможно, сумеет избавиться от какого-нибудь из них. Ему это показалось и смешным, и трогательным одновременно, он даже спросил:
— Дитя мое, как ты это себе представляешь? Неужели ты думаешь, что любой мужчина может сказать любой женщине, чтобы она вела себя так-то и так-то, после чего он сразу полюбит ее?
Ирма подняла руку, словно поняв наивное простодушие своей просьбы. Она спросила, вероятно желая сменить тему, считает ли Арон, что женитьба для них исключена на веки вечные.
— Я и этого не могу тебе сказать, — ответил Арон. — А теперь я в последний раз тебя прошу прекратить этот разговор.
— Это что, угроза?
Ее вопрос, по словам Арона, прозвучал как отказ от былой скромности. Он сидел молча, а сам думал, что Ирма никогда не станет его женой, такой, как когда-то была Лидия, такой, как без труда могла бы стать Паула. Ярость его охватила за то, что она терзает его своими дурацкими вопросами, вместо того чтобы потребовать от него объяснений, почему он так долго жил с ней, раз не любит ее? Должен же такой вопрос занимать человека. Но Ирму он явно не занимал, у нее только и было забот, чтобы устроить свадьбу, а зачем ей это нужно, он так и не мог понять. Упорно и бессмысленно она расшатывала существовавшее до сих пор положение, не догадываясь, что его невозможно повернуть в желанном для нее направлении. Арон ушел за покупками.
Когда он вернулся, Ирма, как ни в чем не бывало, спросила:
— Скажи мне, Арно, почему ты так боишься законного брака? У тебя что, есть печальный опыт по этой части?
И тут он сказал:
— Если ты уйдешь от меня, я не обижусь.
После секунды ужасного молчания она встала и вышла из комнаты. Арон решил, что она вышла, чтобы всласть выплакаться, но она вернулась с двумя чемоданами и начала укладывать вещи. А держалась, и это после всех совместно прожитых лет, на удивление спокойно. Ее лицо не выражало ничего, кроме сосредоточенности: она боялась что-нибудь позабыть. Несколько минут Арон глядел на нее. Потом спросил, не может ли он ей помочь, но она пропустила его вопрос мимо ушей, и тогда он вышел из комнаты. Он не хотел, чтобы у нее возникла мысль, будто он сидит тут из опасения, как бы она не взяла слишком много. Когда через какое-то время он вернулся в комнату, она уже сложила первый чемодан, двери всех шкафов были распахнуты, ящики комода выдвинуты. Он сказал:
— Через два часа придет Марк, ты ведь попрощаешься с ним?
Но и на этот вопрос она ничего не ответила. Арон достал из шкафа фарфоровую фигурку, про которую точно знал, что она очень нравится Ирме, и протянул ей. Она на нее даже и не глянула. (Фигурка до сих пор стоит у него на серванте. Две большие черные собаки яростно дерутся, а третья, маленькая коричневая, с довольным видом держит в зубах кость. Арон утверждает, что, не вздумай он сам предложить эту фигурку Ирме, она наверняка бы ее взяла.) Закончив укладку вещей, она взяла альбом с фотографиями и вынула из него две карточки. На одной был снят Марк в боксерской форме, на другой Марк стоял вместе с ней на берегу Черного моря. Фотографии она положила поверх вещей, потом закрыла и второй чемодан и на этом закончила укладываться. Арон понимал, что не имеет ни малейшего смысла спрашивать ее, когда она в таком состоянии, не желает ли она на прощание выпить с ним чашку чаю. И вдруг ему стало ее жаль.
— Я хочу тебе сказать только одно, — промолвила она. — Подумай-ка на досуге, почему все эти годы я была рядом с тобой.
— Так почему же?
— Вот и подумай.
Этот недвусмысленный намек предполагал самые скверные причины, что было для Арона недопустимо. Но он был доволен, что она избавила его от объяснений. Даже в гневе она сохраняла остатки скромности.
Он сказал:
— Хорошо, я подумаю. Тебе денег хватит?
— Благодарю.
