— Только, пожалуйста, не выбрасывайте ее, не докурив до половины. Она слишком дорого стоит.
— Да я и сам себя потом ругал, — сказал Оствальд.
— А почему вы так быстро ушли? — спросил Арон. — И так рассердились?
— И вы еще спрашиваете? То, что вы занимаетесь спекуляцией, меня не касается, это ваши проблемы. То, что у вас совесть нечиста, это тоже ваши проблемы. По мне, можете быть и циником, если вам ничего лучше не приходит в голову, а нынче почти все такие. Но если вы желаете упражняться в цинизме за мой счет, это меня очень даже касается.
— И вовсе не за ваш счет.
— Да почему вы решили высмеивать меня и на мне разряжать свои комплексы? Вам что, показалось, будто со мной можно так обращаться, потому что я не спекулянт и вместо коньяка пью всякую гадость? Думаете, у меня не хватает ума, чтобы стать спекулянтом? Я не спекулянт потому, что не желаю им быть.
— Понятно, — сказал Арон.
(Но самое удивительное, как говорит Арон, он заметил лишь несколько недель спустя, когда они поближе познакомились. Удивительность эта заключалась в том, что Оствальд упрекал его в цинизме, хотя сам был самым большим циником, какого Арон вообще когда-либо встречал. Однако, насколько я могу судить, доказательств этого в записях Арона нет.)
Арон сказал себе, что явно поторопился, приняв Оствальда за обычного пьяницу. Как пойдет дальше их беседа, угадать было трудно; если не считать спиртного, ни один из них не знал интересов другого. Арон уже приготовился к разговору, однако держался пока выжидательно и сидел скрестив руки, в конце концов не он подсел к Оствальду, а Оствальд к нему, причем вполне добровольно. Поэтому Арон и не хотел облегчать ему начало беседы.
— Вы ведь еврей?
По мнению Арона, это был не слишком удачный заход, и он ответил утвердительно, но сдержанно. Потом спросил:
— Ну и что?
— А в войну вы здесь были?
— Где здесь?
— В лагере.
— Да.
— Ну и как вы это вынесли?
Арон не мог понять, какое дело до лагеря его новому, покамест случайному знакомому, а потому сказал:
— Вы лучше расскажите о себе. Обо мне вы уже почти все знаете: и что я еврей, и что я спекулянт, и что у меня комплексы. Про вас же я знаю только, что вас звать Оствальд, что вы любите коньяк и что у вас, по всей вероятности, нет пальто.
Тут Оствальд и впрямь попросил рюмочку коньяка, и Арон не заметил, чтобы он испытывал при этом смущение. Нет, нет, Оствальд выразил свое пожелание в форме требования, тебе он продаст, мне нет, чего ж тогда ждать. Арон переговорил с хозяином, а Оствальд хранил молчание, пока на столе не появились рюмки.
— Будем здоровы.
О себе Оствальд все еще ничего не говорил, казалось, будто он о чем-то раздумывает, наконец он спросил:
— Чего ради вы сидите каждый день в этом убогом кабаке и напиваетесь?
— А вам какое дело?
— Тогда почему вы не сидите, по крайней мере, в задней комнате среди своих? Почему вы напиваетесь в этом зале?
Арон был потрясен, как легко он попался, хотя и не мог отказать Оствальду в наблюдательности. Почти оскорбительную прямоту его вопроса вовсе не обязательно следовало объяснять дурными манерами, причиной могла оказаться и прямота характера, вот почему он и не ответил резкостью. Он просто сказал:
— Вы не услышите от меня ни единого слова, пока я не узнаю, с кем сижу за одним столом.
— С придурком пятидесяти трех лет.
— А если подробнее?
Оствальд допил свой коньяк и потребовал сигарету. Историю своей жизни он, по рассказу Арона, начал престранными словами:
«Мой родительский дом, мой ярко выбеленный дом, стоял в Штутгарте на берегу Неккара».
* * *
Все утро Арон рассказывает мне историю Оствальда. Совершенно ясно, что герой этой истории — человек, в которого он влюблен, о чем я, собственно, уже догадывался. Его сообщение о том, как в один прекрасный день Оствальд, о котором прежде вообще и речи не было, подошел к его столику, указывает на то, что в его рассказе появилось чрезвычайно важное действующее лицо. Арон прямо купается в деталях, он описывает мне ситуации из жизни Оствальда, не имеющие никакой связи с жизнью Арона, во всяком случае, на мой взгляд. Он рассказывает так, будто все совершалось у него на глазах. У меня возникает опасение, как бы Оствальд — если Арон и впредь будет столь подробно о нем повествовать — не задержал нас на несколько дней, и я говорю:
