Офицеры, видя Богиню, наливались кровью, размышляя, наверное, о том, что место Костеньки подходит больше им, нежели "чахлому".
"Чахлый" же сразу после работы торопился к Богине, не замечая всеобщих ненавидящих взглядов. Чем они в модуле безвылазно занимались, было загадкой.
Даже Егоркин, которому Фоменко строго наказал подслушивать во время дежурств по женскому модулю, виновато хлопал глазами: "Разговаривают, товарищ лейтенант. Все время. Вернее, он слушает, а она говорит. Но тихо так. Ничего не разобрать. А потом вроде как поет. Ну, как бы песня. Только вроде как и не песня, потому что страшно очень становится".
У Фоменки вставали волосы дыбом, и он отпускал солдата, наказывая в следующий раз утроить бдительность.
Зам, уязвленный до глубины души выбором Ольги, начал потихоньку собираться с силами, чтобы сплавить "дуканщицу" куда подальше, но... события вновь понеслись галопом, и Богиней занялся сам комбриг.
Лейтенантик застрелился на рассвете. Солдат-посыльный спал и толком рассказать ничего не смог.
- Спал я, а товарищ лейтенант разбудили так осторожненько и сигарету спрашивают. Я удивился, потому что товарищ лейтенант никогда не курили, а у меня сигареты плохие - "Северные". Но они все равно взяли и сказали, чтобы я спал.
Возле посмертной записки Костеньки и в самом деле в пепельнице лежал вдавленный бычок. А на листочке бумаги четким и твердым почерком было написано: "Никто не виноват. Я сам".
После того как "вольтанутого жмура" отправили в Союз, комбриг незамедлительно вызвал Богиню.
- Значит, так, - сразу перешел к делу полковник, - манатки собрать, все эти свои тампоны и мыльно-рыльные. Времени - двадцать четыре часа. Потом откомандируем в третий батальон. Задача ясна? Выполнять!
Комбриг повернулся к кондиционеру, меняя режим его работы, всем видом показывая, что разговор закончен.
- Саша! Сашочек! - вдруг прошелестело за слегка широкой покатой спиной, и рука, взявшаяся за рычажок, дрогнула: лишь одна женщина в мире называла полковника именно так.
Было это давно - лет двадцать пять назад. Уже и лица девушки не помнил полковник. Уже давно вместо него приходил во снах к комбригу какой-то размытый и вместе с тем одухотворенный образ некогда любимой женщины. Но вот голос ее, интонации он помнил всегда.
Именно этот голос впервые позвал его к себе. А полковник, тогда еще лейтенант, смотрел в окно, курил и внутренне весь дрожал, улавливая, как шелестит сначала платьем, а затем простынями его самая любимая женщина в мире. И очень скоро - а полковнику показалось тогда, что прошла вечность, она позвала.
- Саша! Сашочек! Иди ко мне!
Рука сползла с рычажка. Побледневший полковник оглянулся. Полуобнаженная Ольга, прикрывая одной рукой груди, все явственнее склонялась в его сторону.
- Саша! Сашочек! - настойчиво шелестела Богиня и тянула к комбригу руку. - Иди ко мне! Ну, иди!
Голова у полковника закружилась. Мороз пробежал по коже. Затем жар охватил все тело. Страх и восторг смешались воедино. Комбриг растерянно провел руками по лицу и... сделал шаг вперед.
Что было потом - полковник помнит отрывисто, нечетко, размазанно: нежное и вместе с тем настойчивое женское тело; глянцевая и упругая кожа; скрипящий стул; волосы, нежными волнами падающие на его лицо; звенящий телефон, который раздражал так, что комбриг хотел разбить его кулаком, да сил не осталось; и голос, голос, вспоминаемый многие годы почти каждый день: "Любимый мой! Сашочек, Сашочек, обними! Крепче! Не отдавай меня никому! Не отдавай! Прошу! Не отдашь?"
Полковник лежал на столе. Раскачивалась и плыла над ним лампа на изогнутой хромированной ножке. Ольги рядом не было. В голове шумело. Во рту пересохло. Думать ни о чем не хотелось. По сравнению с тем, что произошло, все казалось мелочным, никчемным, ничтожным.
"Она вернулась! - улыбался полковник. - Она простила меня! Господи, неужели она простила меня?"
Жизнь постепенно возвращалась к обнаженному человеку, крестом разбросавшего руки на столе.
"Дверь!" - спохватился комбриг. Ступая босыми ногами по полу, комбриг подкрался к двери. Она была заперта.
