Есть люди, рождающиеся со своими знаниями, их хватает потом на целую жизнь, они не воспользуются твоим опытом, разве только для игры, у них нет цели поглотить тебя, есть только одна — развернуть то, с чем родился, и рассмотреть на солнце.
— Слава всегда со мной, — повторял Игорь. — Я за нее не борюсь, я с ней родился.
Кроме двух вышеупомянутых языков, он пользовался еще и матом.
— Игорь, у вас снова сегодня был кризис текста, — презрительно после репетиции говорила Эмилия.
— Ну, попробуй, скажи точней, — возражал он. И выяснялось, что точней не скажешь, мат — язык технический.
Игорь выдоил «Ревизора» полностью, то есть, если честно, на два века вперед там уже делать нечего, он отнесся к пьесе как к пустырю с подсолнухами, с бурьяном, травой, с какими-то гайками, шинами, булыжниками, бумагой, козьими катышками, самой козой посередине, со всем детством своим и Гоголя, и не в какой-нибудь голубенькой пейзанской деревне под кровлей, а на пустыре, по которому пацаны проносятся с гиком. Кто из них ревизор, кто городничий, кто унтер-офицерская вдова? Пьеса не складывается, а рассыпается, как рассыпается жизнь, как рассыпается зерно, пока его везут на телеге в мешках по тряской дороге, пьеса рассыпается, и остается только остановиться и шарить руками в жаркой пыли, чтобы найти хоть зернышко, хоть слово. Пьеса у Игоря скрипела, ходила, колыхалась, она наполнялась голосами, как народностями, целый интернационал звуков, наречий: польский, украинский, немецкий. Все, что нашептывал наедине ветер тихому мальчику Коле, все хлынуло мутной влагой назад, снова неочищенное, крикливое, истошно цветное, родное, свое.
Всю тряску, производимую замыслом, пока он не остынет и превратится в слова, всю эту тряску Игорь воспроизвел буквально, будто сидел у Гоголя в ухе. Только тот был осторожен как литератор, этот же выкрикивал при каждой находке.
Пьеса была идиотична, как жизнь, и не своим сюжетом, а строем, разнобоем людей и интонаций сбивчивостью живой, естественной речи, тем, что легко переходила в песню там, где петь невозможно. Пьеса варилась, как вишня в тазу на дворе под дубом, и пенка, попузырившись, застывала, как Хлестаков в сцене вранья, усталый от лжи, нажравшийся и довольный. Он засыпал на руках у городничихи.
Актеры балаболили, как базар, ежеминутно бегали в сортир по нужде, текст позволял это часто, дочка городничего в любовном раже тянула Хлестакова за волосы, он орал от боли: «Руки вашей, руки прошу».
Для Игоря вся эта история была конкретной, он даже забыл, что ставит пьесу, хотя ни слова не изменил, он принимал у Гоголя роды, и ребенок появился, как ему и полагается, — грязный, багровый, в пене и пупырышках.
Таким и предъявил «Ревизора». А среди всего этого ада прыгал маленький башибузук — поляк, с мягкой, хорошо интонированной шопеновской речью, Добчинский — Эмилия, рыжий, заводной, если голова — влево, то нога — вправо. Он прыгал, как воробей, который спешил объединить людей, сбить в один комок, чтобы не остыли и не отчаялись.
Эмилия задыхалась от восторга, наконец-то в штанах, наконец-то с коком, наконец-то в прыжке, это была роль ее жизни, а то, что женщина, он же проститутка, Добчинский, его могла играть женщина, и вообще какая разница, когда все подчинено звуку и не так важно, как зовут, сколько, каким способом этот звук воспроизвести. Бобчинский был для того, чтобы мешать Эмилии.
А вокруг персонажи так менялись, что сами к себе не могли привыкнуть. Городничиха — то простая баба, то Натали. Это, наверное, потому, что сюжет Пушкин подсказал. Легкомысленнейший человек Игорь, легкомысленнейший! Главное — угадать, не задумываясь, подслушать, что принес ветер, — и все в гнездо, в гнездо.
Это был ответ Александринке, разбойничий свист, протяжный и легкий, на только что провалившуюся «Пугачевщину», перепоставленную тремя режиссерами сразу. Это дитя малое что-то кричало под окном, скакало, радовалось, когда в комнате с закрытыми ставнями взрослые люди работали, это вне борьбы, вне конкуренции, вне новаторства, вне традиций, свое, подслушанное у ветра, у детства, где отец, бородатый, с газетой после обеда на диване, и газета через несколько минут опускается ему на лицо, значит, спит, это чашки расписные моет Варька в зеленом тазу, это подруги брата на даче, все в белом, крахмальном, коротеньком, теннисистки, все Эмилии, это единственное содержание любой жизни — твоя собственная.
