– Где я? – спросил Ивашко, озираясь и приподнимаясь на локте.
– Тише, тише, урус! – шептал мальчик. – Кругом все чужие люди! Иваш все припомнил.
– Наши перебиты? – спросил он.
– Много, ух, как много! – прошептал мальчик и, показывая на двор, где чернелись трупы, прибавил: – Вот они!
Иваш посмотрел и вздохнул.
– А пани? – спросил он, помолчав.
– Угощает того сердитого с усами.
Мальчик шепотом рассказал, что он заметил, как упал казак, и тотчас же во время суматохи оттащил его сюда за сарай. За сараем стражи не было, и если казак может как-нибудь перелезть через стену, то конь уже там ждет его в овраге. Он еще заранее, пока не расставили стражу, выпустил его за ворота и привязал к пню. Затем татарченок вытащил флягу с вином и маленький сверток с порохом.
– Это я тоже тебе, урус! Утащил вон там у мертвого, – сказал он.
Иваш взял на ладонь щепотку пороха, велел татарченку налить горилки, размещал и выпил. Остальной порох он бережно сунул в карман, а флягу положил за пазуху. Он чувствовал порядочную слабость, но обыкновенное запорожское лекарство оживило его, а желание спастись возвратило энергию и бодрость. С помощью мальчика он поднялся на ноги, прошел за сарай и осторожно перелез через стену, цепляясь за выдававшиеся камни. Мальчик кивнул ему на прощанье головой и побежал, подпрыгивая, в кухню, а Иваш спустился в овраг, отвязал бурка и поскакал в Чигирин известить Хмельницкого. Он чувствовал боль в голове; глаза застилало туманом, но несколько глотков горилки во время пути поддержали его силы, и он благополучно добрался до корчмы, где остановился Богдан.
Хмельницкий сидел в светелке корчмы за жбаном браги и, угрюмо облокотясь на руку, курил свою люльку. Когда Иваш вошел к нему бледный с перевязкою на голове, он сразу все понял.
– Не говори, не говори! – остановил он Довгуна, – вижу, что враг мой на этот раз одолел меня. Но мы с ним еще потягаемся.
– Был ты, батько, у пана старосты? – спросил Ивашко.
– Был и вчера, и сегодня, да не застал его, пан уехал на охоту, только завтра вернется. А что Марина? – отрывисто спросил Богдан.
– Угощает подстаросту, – повторил Ивашко слова татарченка.
– Эх! – проговорил Богдан и махнул рукой.
Он больше ничего не спрашивал, уложил Иваша в постель, дал ему еще порцию горилки с порохом, перевязал и осмотрел рану; она оказалась довольно легкой; а сам лег на лавку, подостлав под себя кожух. Но ему не спалось: тысячи дум роились у него в голове, тысячи предложений и планов возникали и заменялись новыми, ни за один он не мог ухватиться, все они уплывали, стирались. Одно только было ясно, что если он ни в суде, ни у старосты не найдет защиты, то будет сам себя защищать. Ему казалось, что он разрывает связь с прошедшим, начинает что-то новое, неиспытанное. В эту минуту душевной борьбы невольно всплыли воспоминания: то он видел себя в бурсе, прилежно сидящим за латынью или устраивающим с товарищами побоище, то он видел себя в схватке с татарами рядом со стариком отцом, старым воином, закаленным в битвах, то он был в плену у татар и пользовался милостивым вниманием хана, то войсковым писарем в почете у панов; вспоминалось ему и свидание с королем, и теперь невольно пришло на ум, что, может быть, и в этом его частном деле король, столь милостиво относившейся к нему, окажет ему помощь.
– Если здесь не найду управы, – проговорил он, – отправлюсь в Варшаву на сейм.
Под утро он наконец заснул; но едва забрезжил свет, он уже вскочил на ноги и подошел посмотреть на раненого. Ивашко спал крепко и во сне что-то бормотал. Богдан задумчиво смотрел на это молодое бледное лицо, на этого юношу, второй раз спасшегося от смерти.
– Да, – проговорил он тихо, – кому суждено жить, тому не умереть.
На обширном дворе пана Конецпольского толпились доезжачие, егеря и слухи. Пан только что приехал с охоты, все заняты были расседлыванием лошадей, сортировкой дичи и веселыми рассказами об охотничьих приключениях.
Богдан медленно взошел на крыльцо и велел дворецкому доложить о себе пану старосте. Дворецкий высокомерно оглядел его с головы до ног и с расстановкою проговорил:
