— Но разве борьба за какую-то политическую доктрину обеспечивает право голоса?
— О, вы думаете, что такой умный! Уж извините меня, но я не могу считать свою мать героиней. Она растратила свою жизнь и умерла сумасшедшей, и, если бы я была верующей, я каждый вечер падала бы на колени и молила Бога об одном и том же. Я не хочу говорить о матери, об эмансипации и решительно отказываюсь считать, что растрачивание чьей-то жизни без достаточной причины является чем-то героическим.
Я сразу понял, что уход ее матери, даже если он был вынужденным, оказал на нее влияние, от которого она не оправилась до сих пор, и, чтобы перевести разговор на менее болезненные темы, я беспечно спросил:
— Вот вы говорите о героическом идеализме, а вы читали поэму Теннисона «Месть»?
В ней снова заговорило ее собственное «я».
— Пол, — рассмеявшись, сказала она, — если вы еще хоть раз напомните мне об этом жалком викторианском стихоплете, я закричу! Да, кажется, однажды, в школе, меня заставили читать его стихи. Я ненавижу поэзию, прославляющую войну.
— О! Но ведь поэма «Месть» вовсе не о войне, а о любви и о преданности идеалам, а также обо всем другом, что война сделала немодным. Читайте ее иногда, когда вами овладевает такое уныние, что не остается ничего другого, как смеяться над миром!
Я посоветовал ей это вполне добродушно и, вспомнив о давнем обещании, купил антологию поэзии Теннисона, с намерением вручить ей книгу как прощальный подарок. Однако я все еще не решил окончательно, когда уеду домой. Понимая, что мне придется потратить на Хэла больше времени, чем я думал, я написал Сильвии, что приеду к ней в штат Мэн в середине августа, но при этом серьезно думал о том, чтобы остаться в Англии до начала сентября. Небольшие каникулы под парусом на Норфолкских озерах были весьма соблазнительной перспективой.
Тем временем мои уик-энды в Мэллингхэме становились все более продолжительными, и двадцать девятого июня, в день, когда я первоначально планировал отплыть домой, я в очередной раз, вместе с Дайаной, шел под парусом по озеру Хорси, думая о том, что плыть на утлой лодчонке по Норфолкским озерам бесконечно приятнее, чем тащиться на лайнере через океан.
Мы завершили свой традиционный морской поход не менее традиционной прогулкой по пляжу и укрылись от всего мира в нашей традиционной лощине.
— В этом прелестном месте забываешь обо всем! — заметил я и начал раздевать Дайану.
Мы несколько дней по обычным причинам не занимались любовью, а при свете дня не делали этого уже почти две недели. Дайана почему-то предпочитала натягивать сверху простыни, когда мы уединялись в ее комнате днем, а во время нашей предыдущей прогулки в дюны какая-то группа натуралистов совершенно не вовремя решила понаблюдать за птицами так близко от нас, что под наблюдением могли оказаться и мы в нашей любимой лощине.
— Помните тех ужасных людей на пляже в прошлый раз? — притягивая меня к себе, спросила Дайана.
— Очень хорошо помню. Вы не снимете все остальное?
— Мне холодно. — Она неубедительно изобразила дрожь и добавила, когда я попытался проигнорировать ее жалобу: — Нет, правда, Пол, я замерзаю! Вам не кажется, что дело идет к дождю?
— Вы почти убедили меня в том, что сейчас повалит снег. Боже мой, да посмотрите же вокруг!
Она послушно огляделась. Я расстегнул лифчик и отбросил его в сторону раньше, чем она попыталась протестовать, а следующее мое страстное движение вообще не вызвало никакого протеста.
Воцарилось долгое молчание.
Я посмотрел на ее груди, увидел едва заметные, но несомненные изменения и понял, что наши близкие отношения кончились. Я резко проговорил:
— Вы солгали мне, не так ли? — И когда по ее лицу тихо заструились слезы, я почувствовал, как заскользил от нее по коварному уклону в прошлое.
