Покончив с бренди, я сел и взялся за перо.
«Дорогая Сильвия, Вы не можете себе представить, как меня огорчило известие о Вашем коротком пребывании в больнице, и я очень сожалею, что Вас снова постигло разочарование. Еще больше я расстроен тем, что Вы никак не хотите поверить в искренность и правдивость моих слов об отношении к детям. Рискуя надоесть повторением, я позволяю себе еще раз напомнить Вам три вещи: я ненавижу династии; мне представляется жалким мужчина, думающий лишь о том, чтобы воспроизвести себя и стать таким образом бессмертным; и я не Генрих Восьмой».
Я оторвался от листа набрать чернил и, снова увидев письмо Сильвии, понял, что так его и не дочитал. Усевшись, я попытался успокоиться.
«Элизабет узнала, что я в больнице, — продолжала Сильвия, — и прислала мне цветы — так мило с ее стороны. Она очень беспокоилась о Брюсе. Он стал слишком красным, и она надеется на то, что вы сможете поговорить с ним по возвращении».
Имелся в виду не холерический темперамент сына Элизабет, а его политические взгляды. Брюс Клейтон, который был когда-то моим любимым протеже, стал профессором философии Колумбийского университета в Нью-Йорке и в последнее время не одобрял капиталистической практики Уолл-стрит.
«На днях Милдред говорила мне, что осенью собирается поехать на Восток с детьми, но Уэйд, как всегда, твердит: ему трудно оторваться от работы в больнице. Она говорит, что Эмилия и Корнелиус живут хорошо, и в самом деле здоровье Корнелиуса улучшилось».
Снова отложив в сторону письмо, я отметил в записной книжке: «Сделать что-нибудь для мальчика Милдред». Я всегда делал такие записи с тех пор, как мать однажды напомнила мне о том, что Корнелиус, как мой единственный наследник мужского пола, заслуживает с моей стороны большего, чем безразличие. По правде говоря, я думал о том, чтобы что-то сделать для Корнелиуса, так как считал его мать больше сестрой, чем племянницей, но я жил своими делами в Нью-Йорке, а Корнелиус — в штате Огайо, и расстояние отнюдь не способствовало осуществлению даже самых лучших намерений.
Сильвия отвечала на вопросы моего последнего письма и добавляла, что надеется на мое скорое возвращение домой.
«Мне вас очень не хватает. С любовью…»
Я смял письмо в руке, снова его разгладил, рассеянно провел рукой по волосам и в конце концов потянулся за новой бутылочкой чернил. Потом разорвал написанное и написал на чистом листе: «Дорогая Сильвия, я очень огорчен Вашим разочарованием и тем, что Вам пришлось побывать в больнице. Зная о том, как Вы всегда хотели ребенка, я глубоко опечален, что еще одна попытка окончилась неудачей. Я очень прошу Вас, не только ради Вас самой, но и ради меня, послушаться совета врача, данного задолго до нашей женитьбы, и не пытаться больше иметь детей. Уверяю Вас, я предпочел бы умереть, зная, что причинил Вам столько страданий или, может быть, даже не уберег Вас от безвременной смерти, но я оставляю эту болезненную тему, поскольку мои взгляды на этот счет Вам хорошо известны.
Мои дела на Милк-стрит идут удовлетворительно, и я получил телеграмму из Нью-Йорка о том, что Хэл Бичер согласился сменить меня в Лондоне. Это было мое предложение, и я рад, что оно наконец принято. У Хэла не слишком большой опыт работы в Европе, но он настоящий джентльмен, и я не сомневаюсь, что англичане примут его хорошо. Разумеется, он будет не хуже нашего предыдущего представителя в Лондоне.
Из-за неопытности Хэла мне придется пробыть здесь лишний месяц после его приезда, надо ввести его в курс всех дел, и я очень боюсь, что не смогу вернуться в Нью-Йорк ко дню нашей годовщины, однако, судя по тому, как идут дела, я наверняка буду дома в конце июля.
Послевоенный Лондон по-прежнему меня угнетает, а отвращение мое к послевоенной женской моде дошло до предела. Смотрите у меня, если Вы когда-нибудь коротко подстрижетесь, я тут же с Вами разведусь! К счастью, мне удалось на этот уик-энд уехать из Лондона, и я провел три приятных дня в Норфолке, но не в той его части, где живут Везертоны, а севернее, на побережье близ Ярмута. Там очень красиво и тихо.
