Пять минут Хьюго вместе с Брентакисом спускался по ступеням ночного суда.
— Святой отец! — воскликнул Брентакис. — Что это на тебя нашло? Повезло еще, что меня разыскали, — если б не я, сообщение о твоем подвиге завтра появилось бы во всех газетах! Сколько мне это стоило, могу сказать тебе откровенно.
Опять взятки, отметил про себя Хьюго, мысленно внося новую запись в свою книгу печалей; коррупция правит и в прессе, и в судебной системе.
— Да еще и тренер! — Брентакис безнадежно всплеснул руками, нынешнее состояние тренерской души, не поддается описанию. — Хочет видеть тебя! Немедленно!
Неужели нельзя подождать до завтра?
Хьюго хотел только одного — оказаться дома, в своей постели, сегодня такой изматывающий день.
— Нет, он не хочет ждать до завтра; очень решительно настроен. «Только выпустят из суда, — так он сказал мне, — немедленно тащи ко мне, не обращай внимания, который час!»
— Он когда-нибудь спит? — отчаялся Хьюго.
— Только не сегодня ночью, — сегодня не спит, ждет тебя.
Хьюго показалось, что у него печенка затвердела, при мысли, что снова придется увидеть лицо своего тренера, оказаться с ним один на один в эту полночь, на стадионе, вмещающем шестьдесят тысяч зрителей.
— Ты со мной не поедешь? — осведомился он у Брентакиса.
— Нет, конечно, — ответил тот; сел в машину и уехал. Хьюго захотелось немедленно, прямо с места удрать в Канаду. Но все же он позвал такси и велел водителю ехать на стадион. Хорошо бы в пути произошел несчастный случай с фатальным исходом…
Над входом для игроков сиротливо горела сорокаватная лампочка, и тени от ее слабого света скрывали большую часть стадиона, — казалось, он давно исчез, как руины римского амфитеатра. Превратился бы этот треклятый стадион и в самом деле в руины римского амфитеатра. Хьюго толкнул дверь; ночной сторож, дремавший на стуле, прислонив голову к стене, проснулся и тупо уставился на него. «Ну не дают ни минуты покоя! — прочитал он, его мысли проходя мимо старика. — Будь прокляты эти звезды! Поскорее бы сломали свои бычьи шеи!»
— Добрый вечер, мистер Плейс, добрый вечер! — произнес сторож вслух,
— Добрый! — откликнулся Хьюго и зашагал, пересекая застывшие тени, под трибунами стадиона к раздевалке.
Призраки сотен бедных, измученных болями, раненых, охромевших, запуганных контрактом футболистов сопровождали его, и он вздыхал, преодолевая переходы, где притаились миллионы неодобрительных воплей болельщиков. И почему он прежде считал, что стадион — это место, где люди развлекаются, получают радость и удовольствие?!
Взявшись за ручку двери в раздевалку, Хьюго заколебался: как поступить? Никогда не приходилось обсуждать с тренером политические проблемы; знает только, что тот всегда пускает слезу, когда на поле перед игрой исполняется гимн США «Звездное знамя», и отказался голосовать за Барри Голдуотера, считая его коммунистом. Решительно толкнул дверь, в пустой раздевалке прошел мимо своего ящичка: его имя все еще значится на нем. Доброе это предзнаменование или совсем наоборот? Дверь в кабинет тренера закрыта; еще раз оглядевшись на всякий случай по сторонам, постучал.
— Входи! — крикнул тренер.
Хьюго вошел. На тренере темный костюм, рубашка на вороте застегнута, черный галстук, — словно на похороны собрался. На лице явные следы недосыпания: щеки впали, глаза усталые, покрасневшие. Таким его Хьюго еще не видел; выглядит куда хуже, чем когда они проиграли с разгромным счетом 45:0 клубу — новичку в лиге.
— Мой мальчик, — хрипло начал тренер, — очень рад, что ты пришел, несмотря на поздний час. У меня хватило времени подумать, все рассмотреть под соответствующим углом зрения. Еще час назад, охваченный праведным гневом, готов был убить тебя собственными руками. Но, должен признаться, меня озарил свет понимания и удержал от поспешных действий, во многом способствовало мое бдение в эту мучительную для меня ночь.
Тренер явно пребывал в «библейском» настроении — такое с ним случалось.
— К счастью, — продолжал он, — после того, как мне позвонил Брентакис и сообщил, что ему удалось умаслить судью и замять дело за сотню долларов, — их мы, естественно, вычтем из твоего жалованья, — а также заверил меня, что вся эта история не попадет в газеты и это будет нам стоить еще сто пятьдесят, — таким образом, общая сумма вычетов достигнет двухсот пятидесяти, — у меня было время для размышлений. В конце концов, миллионам мальчишек по всей Америке, которые всегда видели в тебе и твоих парнях благороднейшее выражение ничем не запятнанного агрессивного американского духа, которые берут пример с тебя и твоих товарищей и поклоняются таким героям, как вы, с истинной детской невинностью и непосредственностью, не придется пережить столь сильный шок, столь пагубное разочарование в моем игроке, который вдруг забылся и публично примкнул к врагам нашей страны… Ты меня слушаешь, Плейс?
