К июню 1812 г. на западных границах России находились три армии.
1-й Западной армией командовал генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай-де-Толли. В ее состав входили 149 батальонов пехоты, 144 эскадрона конницы и 18 казачьих полков. Всего 127,5 тысячи человек при 559 орудиях.
2-й Западной армией командовал генерал от инфантерии князь Петр Иванович Багратион. В ее составе было 46 батальонов пехоты, 52 эскадрона конницы и 9 казачьих полков. Всего 39,5 тысяч человек.
Наконец, 3-й Обсервационной армией командовал генерал от инфантерии граф Александр Петрович Тормасов. Эта армия прикрывала киевское направление и состояла из 54 бригад пехоты, 76 батальонов конницы и 10 казачьих полков. Всего 44 тысячи человек при 168 орудиях[8].
Итого, 211 тысяч человек при 906 орудиях. Такой большой армии с огромной огневой мощью никогда не было ни у Петра под Полтавой, ни у Румянцева, ни у Суворова.
Однако впервые в российской истории в армии не оказалось… главнокомандующего! Все командующие тремя армиями находились в одинаковом чине и не были подчинены друг другу. Ни у одного из них не было достаточного морального авторитета.
Барклай-де-Толли был умен и достаточно опытен в военном деле. Не берусь судить, действительно ли он сказал в 1807 г. в Мемеле известному историку Нибуру: «Если бы мне пришлось действовать против Наполеона, я вел бы отступательную борьбу, увлек бы грозную французскую армию в сердце России, даже на Москву, истощил бы и расстроил ее и, наконец, воспользовавшись суровым климатом, заставил бы Наполеона на берегах Волги найти вторую Полтаву»? Или это придумал Нибур задним числом? Но, увы, Барклай не только не пользовался авторитетом, но скорее был ненавидим русской частью генералитета и офицерства. Тут стоит заметить, что примерно половина наших генералов не были этническими русскими, и большинство их составляли немцы.
Багратион был храбр, но он был лишь превосходным исполнителем стратегических планов Суворова и Кутузова. Соответственно, о том, чтобы сделать его главнокомандующим, речь никогда не заходила. Наконец, Александр I не забыл его связи с «Екатериной III» (Великой княжной Екатериной Павловной).
Тормасов и подавно не годился в главнокомандующие. Большую роль в окружении царя играл прусский генерал Фуль (Пфуль).
По совету Фуля, Александр, не спросив ни Барклая, ни Багратиона, приказал устроить «укрепленный лагерь» в местечке Дриссе на Двине. По мысли Фуля, этот лагерь, где предполагалось сосредоточить до 120 тысяч человек, мог по своему срединному положению между двумя столбовыми дорогами воспрепятствовать Наполеону одинаково как идти на Петербург, так и на Москву. И когда Наполеон внезапно перешел через Неман, русской армии было велено отступать на Свенцяны, а оттуда в Дриссу.
«Дрисский лагерь мог придумать или сумасшедший, или изменник», – категорически заявили в глаза Александру некоторые генералы посмелее, когда армия с царем и Барклаем во главе оказалась в Дриссе. «Русской армии грозит окружение и позорная капитуляция, Дрисский лагерь со своими мнимыми “укреплениями” не продержится и нескольких дней», – утверждали со всех сторон в окружении Александра.
Находившийся в небольших чинах при армии Барклая Клаузевиц, осмотревший и изучивший этот лагерь как раз перед вступлением туда 1-й русской армии, делает следующий вывод: «Если бы русские сами добровольно не покинули этой позиции, то они оказались бы атакованными с тыла, и, безразлично, было бы их 90 или 120 тысяч человек, они были бы загнаны в полукруг окопов и принуждены к капитуляции».
Царь, по свидетельству очевидцев, прибыл в Вильно с твердым убеждением в пригодности плана Фуля. Однако все были против плана Фуля. Но никто ничего толкового не предлагал, кроме Барклая-де-Толли, которого слушали мало. Он советовал отступать, не идти на верный проигрыш генеральной битвы у границы.
Обстановка в штаб-квартире Александра I великолепно описана Львом Толстым. Он ехидно подметил: «…во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта. Которой не было на военном совете в 1805-м году. – Это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон, и его страшным именем разрушали предположения один другого»
