Эти дни были для Маши сном наяву. С того момента, как она выбежала из дому, оставив письмо к матери и хлопнув крашеной дверью своей коммунальной квартиры, сознание ее не прояснилось. Мир вокруг потерял признаки реальности, ни в чем не было окончательной достоверности. Действительность отступила от молодой женщины и ощущалась как мало связный, не слишком волнующий сон. Там, во сне, шел снег, вихрилась ледяная позёмка, вышагивали черные деревья-великаны, мелькали незнакомые человечки. Но все это не вызывало доверия в ее душе. Как-то не так все было, нельзя было этому верить.
Однажды они приехали в маленький город. Маша никогда не спрашивала названий тех мест, где Худо останавливал “Москвич”. Ни к чему ей было, да и запоминать не хотелось, “замусоривать память”, как она говорила. Не спросила названия города она и на этот раз, но он поразил ее. Собственно, не город, а то, как она увидела его розовым зимним утром. Домишки вросли в снег, на лиловых железных крышах переливались самоцветы. Почему-то сразу поехали на рынок, и там ощущение сказочности укрепилось. По-оперному выглядели длинные деревянные стойки с товарами и румяные бабы за ними. Морозный иней опушил платки; казалось, все торговки в кокошниках, глаза блестели от холода, слова звучали звонко, точно потрескивал лед. Примороженные свиные тушки выглядели бутафорией. И разговор шел неестественно веселый, случайный.
Слушая, как Пуф кокетничает с веселой колхозницей, Маша подумала:
“Я умру”.
Подумала, как сказала вслух — громко, явственно. Или кто-то произнес эти слова за нее? Заиндевелый рынок, чайная в сизо-зеленом домике, встающее слепое солнце показались ей декорациями к неведомой пьесе.
Когда-нибудь, может быть — сейчас, пьеса кончится, придется встать и уйти. В финале — смерть.
“Они не притворяшки, — решила про себя Маша, — они колобки. Катятся, катятся навстречу… чему? Ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня?”
Маша напряглась и поняла: она ждет смерти. Нет, было не страшно, лишь одно удивление — неужели именно теперь?
Солнце поднялось повыше, и город порозовел. Настоящее цветное зимнее утро. Но Маша твердо знала — это обман. Там, за переливом искр на снегу, за блеском взглядов, за улыбками, за твердостью, теплом и жизнью, расположилась необъятная черная пустота. Она-то и есть главная, потому что ее много и всё в конце концов в нее попадает. Все. В том числе, она, Маша.
В присутствии Маши часто говорили о смерти. Потом она ее увидела. Смерть дочери оглушила ее. Горе было огромным и глубоким.
И все же тогда она не понимала. Ее спасал здравый смысл и непрерывная надежда. Надо жить, говорили кругом — близкие, родные, друзья. Надо жить, твердила мать. Ты еще молода.
Эти слова повторялись на все лады. Ты еще молода. Еще. Еще. А не “еще” — тогда можно и не жить? Молода. А не молода… Глупости, вопиющие глупости говорили ее родственники.
Маша сердилась, много думала, любила поговорить о смерти. Притворяшки умело разглагольствовали, и смерть как тема всегда их привлекала.
Маша тоже говорила, но не понимала.
Видела, сопереживала, но вся суть ее живой натуры была далека от смерти.
И вдруг морозным утром в чужом, до враждебности незнакомом месте — поняла. По-своему. Я умру.
Поняла, испугалась. С надеждой посмотрела на Кару. С надеждой и преданностью.
Любила его.
Сложное это было чувство, поди расшифруй, в какие иероглифы сворачивается любящая душа. “Сильный, очень сильный человек, — думала Маша, — вот кому можно поверить, на такую личность можно опереться”.
Любила Кару, как меломанки — прославленного тенора. Любила просто — как вероятный уют, тепло и возможность свернуться калачиком, мурлыкать сладко и долго.
Любила непросто — в ожидании бурь, встрясок, неожиданных озарений…
Полюбила еще и потому, что ни бывший муж, ни Худо и в подметки не годились Огненному старцу. Так считала Маша.
