— Только вот дышать нечем, накурено. Безобразие, надо запретить.
Виктор хотел было сказать, что запрещают, но мало помогает, как вдруг мозглячок как-то осуждающе передернулся и недоуменно произнес:
— Хм, только вошла, уже свои порядки наводит. Вот…
И тут же замолк, споткнувшись о тяжелый взгляд Виктора. Было в этом взгляде нечто, заставившее недовольного замолкнуть. И он, глядя по сторонам, даже снял свою кружку со столика, как бы освобождая место и всем видом показывая, что он не так уж привязан именно к этому столу и в зале найдется не один его добрый приятель, с которым можно потолковать по душам. Татьяна вспыхнула, но Виктор погладил ее по плечу:
— Тебе дать кружечку?
Она успокоилась, улыбнулась, кивнула:
— Пожалуй.
Он подошел к автомату, Таня увязалась с ним. Ей было интересно, а потом она хотела проверить, тщательно ли Виктор вымыл кружку. Он мыл, пуская тонкую струйку воды ей на пальто, капли повисали на волосах, на беличьей шапке, на Таниных бровях. Она тихонечко попискивала, Виктор улыбался, чувствуя, как настроение у него улучшается.
— А хорошо, что ты меня нашла! — как-то освобождение сказал он, ставя на стол пивные кружки. Пена сорвалась и мыльными хлопьями полетела на пол.
Пить из кружек, переполненных пеной, Таня не умела. На носу ее тут же повисла большущая капля. Виктор улыбнулся. Девушка смутилась.
— Я ж к тебе не просто так, — сказала девушка, извлекая платочек из сумочки.
И Виктор тут же стал ее уверять, что пивную пену обтирают рукой, а еще лучше — рукавом.
— Ладно, — отмахнулась Таня. — Слушай, нужно ехать. Познакомиться надо с ребятами.
— С какими ребятами?
— Ну, с нашей новогодней компанией. Посмотришь, да и договориться надо, как и что.
— Знакомьтесь, — сказала Таня, и Виктор ощутил в своей руке жесткую, узкую руку.
Стоявший перед ним парень был высок и жилист. Замшевая потертая куртка на сутулых плечах. Светлые прямые локоны. Бородка, усы. И взгляд темных глаз такой же, как рука, — холодный, жесткий, щупающий.
“Хиппи или не хиппи? — подумал Виктор. — Похоже, хиппарик. Но глядит волком. А те все маменькины сыночки. Нет, не хиппи”.
— Худо, — сказал парень и улыбнулся.
“Нет, все-таки хиппи, — решил Виктор. — Улыбается теленком”. И небрежно спросил:
— Это фамилия?
— Прозвище. В нашей компании имена не в ходу, — объяснил Худо. — Что имя? Ложь в нем изначальна. Родители три минуты головы ломали. В лучшем случае полистали справочник имен, а человек должен таскаться с выдуманным словом всю жизнь, не имея к нему никакого отношения. Прозвище точнее, Вон у китайцев в прошлом человек получал имя только в конце жизни, когда личность определялась.
— Все очень просто, — быстренько объяснила Таня. — Олег был художником, его сократили, и получился Худо.
— Угу, — сказал Виктор, и они стали рассаживаться в “Москвиче”.
Машина задрожала, накренилась, завибрировала. “Москвич” был старенький, довоенных лет, многократно перекрашенный и ремонтированный. “Латанка”, — весело ругнул машину Виктор, утверждаясь на заднем сиденье.
Ах, не верьте вы, не верьте скучным рационалистам! Есть на свете флюиды, исходящие от одной личности и воспринимаемые другой. Люди — всего лишь не оформившиеся до конца приемники, не понимающие себя передатчики. Как передатчики что-то такое мы излучаем, как приемники — получаем, в каком-то неосознанном движении участвуем… Почудилось Виктору, будто с новым знакомством, с этим художником, тощим и улыбчивым, придет в его жизнь новизна и заинтересованность. Как-то иначе все устроится, чем говорят ему близкие — мать, отец, сестра. Может быть, не лучше, а иначе. Представив себе эту возможность, Виктор сразу ощутил симпатию к Худо, но тут же ее подавил, потому что какой парень позволит себе так, сразу, открыться.
А Худо между тем путался в определениях собственных ощущений. Он давно привык называть предельно откровенными словами возникавшие в нем чувства. Многолетняя привычка не замедлила сказаться и при встрече с Виктором. “Этот парень здоров, прост и ясен, как солнечный день, — сказал себе бывший художник. — Он очевиден, как ствол винтовки, и понятен, как команда “стой!” В нашей компании, в кругу моих больных цветов, среди неврастеников, он будет выглядеть неожиданно, неуклюже, нелепо. Его можно отвергнуть, а можно и оставить. Но почему мне приятно смотреть на его спокойное лицо, немигающий взгляд, ленивые движения? Вероятно, по контрасту: мне уже надоели извивающиеся невротики. Душа жаждет перемен. Тем более что вроде бы он не такой уж железобетонный. Вот он хмурится, и печаль проскальзывает из глаз и собирается у переносицы. А это уже признак чуткой души”.
