— Директор? Министр? — засмеялась девушка.
— Чего стесняться? Не я первый, не я последний, алгоритм, как теперь говорят, известен. Но дело не в нем, не в карьеристическом алгоритме заковыка. Был я в армии и стал на многие вещи по-иному смотреть.
— Я это заметила.
— А я и не скрываю. Да и нечего мне скрывать. Я изменился?
— Да, в порядке вещей.
— Диалектика роста, ничего не скажешь. Со мной произошла обычная история. Завод меня теперь не прельщает. Он мне давно знаком, через родственников моих знаком. Мне даже порой кажется, что я на заводе этом много-много лет работаю. Чуть ли не с сознательного возраста. После того, что я узнал в армии, мнение у меня сейчас совсем другое.
— Трудно было, Витя? — осторожно коснулась его рукава Таня.
— Трудно? Конечно, трудно. Кроме всего прочего, это же Туркмения, сорок семь в тени… А тени нигде нет. Пустыня. Бронетранспортер накален, как сковорода, а ты сидишь в противогазе да еще в защитхалате. И снять нельзя, и нос высунуть нельзя: проходим район поражения. Трудно. Еще как трудно! Некоторые слабаки сознание теряли. У нас на учении водитель скис, и автомашина остановилась в зараженной зоне. Тут, как назло, у одного противогаз оказался пробитым, он чихать стал, что твой Карабас Барабас. Не до смеху было, ей-богу! Шутили, конечно, но шутка получалась деланная, напряженная. Спасибо, комсорг всех выручил: сел на место водителя и вывел машину. Вообще, скажу тебе, в армии комсомол не то что в школе. И дела и люди там выглядят иначе. Солидней, что ли. Обстановка обязывает, опасность всегда под боком… Трудно? Да я после учения из сапог своего резинового костюма по два стакана пота выливал. А танковая атака? Острое ощущение. И все же не это главное. К этому приспособиться можно.
— А что главное, Витя?
— А то, что там другим человеком становишься. Это уж точно. Взрослей, что ли. Может, это и смешно, но я почувствовал себя настоящим солдатом. Как-то дошло до меня, что воевать-то придется мне и умирать, если потребуется, тоже назначено мне. А раз так, то это и отношение к жизни меняет. Я уже сейчас не могу по материнской да по отцовской подсказке жить, по родственной дорожке шагать. Мне что-то другое надо, новое, необычное. Чувство такое после армии появилось, будто я имею на это право.
— Право в кредит? В долг будущего геройства? — Таня осуждающе покачала головой.
— Неважно. Не в том суть. Просто мне сейчас другое нужно, другое, понимаешь? Отсюда и кризис: родители тянут в одну сторону, а я в другую… Старики обижаются: к сестре вот, как приехал, еще не ходил. А что ходить? Там опять разговор о заводе, о таком же самом, откуда я намерен лыжи навострять. Такие пироги, Танюша, как говорил наш старшина.
Девушка сказала:
— Мне кажется, я тебя очень хорошо понимаю. Мне тоже все время хочется чего-нибудь такого… новенького.
Она повертела в воздухе рукой, воплощая мысль в объем, но, по-видимому, ее это не удовлетворило, и Таня пояснила словами:
— Интересно жить хочется.
— Да, — согласился Виктор, — жить надо интересно.
— Тебе надо побольше на людях бывать, Витя. Концерты, театры, вечера. Бери пример с меня. Я себе спуску не даю. Бегаю, успеваю, и мне хорошо. Я столько интересного узнаю за неделю, — другому на год хватит.
— Ладно, — засмеялся Виктор, — ты у нас, Танька, культ… Ключи от дачи у матери взяла?
— Да.
— Тогда до встречи. Звони,
“Отлично скроен малый, — думал Виктор, рассматривая свое отражение в стекле. — Рост сто восемьдесят, плечи широкие, высок, ноги длинные, нос короткий, прямой, глаза голубые. Куртка что надо — модная, с карманами в “молниях”. Шапка пыжиковая, джинсы моднейшие, ботинки тупорылые — всё на месте. Соблюден полный антураж. И девушки оглядываются. Не все оглядываются, но многие цепляют взглядом. Хорошо-то оно хорошо, но не совсем”. Он поморщился и отошел от витрины. Где-то в глубине души сидел маленький противный червячок. Какое-то физиологическое ощущение собственной неправоты. Уж Виктор на этого червячка и замахивался, и грозился, и делал вид, что тот вообще не существует, а он, червячок, хоть бы что — нет-нет да и пососет гадостно так, будто порченый зуб, который собирается болеть. И от этого светлое и самодовольное состояние Виктора рушилось. Он хмурился и двигался шагом сердитым и небрежным. Вот и сейчас, еще издали, завидя дом, где жила сестра с мужем, Виктор досадливо вздохнул. Неприятная предстояла встреча. Дом, куда он шел, был как все дома — таких сейчас много. Разделенные однообразными большими и малыми балконами бело-серые блоки равномерно развернулись на двенадцать этажей вверх. В одном из окон на шестом этаже должно было мелькнуть лицо сестры, но оно не мелькнуло, и это маленькое нарушение стереотипа порадовало Виктора. Работая на кухне или в комнатах, сестра имела привычку то и дело подходить к окну. Это ее невинное отвлечение порядком бесило Виктора. “Ты словно в деревне, к окошку липнешь! Что ты там видишь, со своего шестого?” Но Валя только отмахивалась: отстань, мол, много ты понимаешь! Виктор несколько секунд рассматривал знакомую, обитую черным дерматином дверь. И то, что она была такой, как раньше, и за три года ничуточки не изменилась и на ее тусклой лакированной поверхности не было ни пятен, ни царапин, ни порезов, показывало только одно: в этом доме все было и долго еще, по-видимому, будет в полном порядке.
