— Сер… Сереженька, все в порядке….
Сергей с сомнением посмотрел на супругу:
— Надь, ну успокойся. Все хорошо. Идем…
Следующие полчаса они провели в молчании на кухне. Сергей, как ни в чем не бывало пил чай, и одновременно читал газету. Заплаканная Надя, тайком вытирала глаза, и, пошмыгивая носом мыла посуду.
(Ну вот и все детка. Порыдали и хватит…)
По своему опыту она знала, что не стоит злить мужа.
Сергей с шумом допил горячий чай (и как он только пьет такой кипяток?), и отставил чашку.
— Надь, если что, я на улице. Пойду, посмотрю, что там на дворе.
Надя безразлично кивнула, продолжая вытирать и без того сухие тарелки…
Сергей вышел во двор, по хозяйски расставив ноги. Некоторое время постоял, вдыхая чистый воздух. Затем крякнул, и не спеша, обошел вокруг дома — последний стоял незыблемо, наполняя уверенностью, словно обещая достаток и уют. Малина за домом разрослась, превратив участок в непроходимые, колючие джунгли, перекрыв проход к старой, ржавой голубятне, так и стоявшей немым, покосившимся укором.
Жданов прошелся по огороду — засохший бурьян, старая, изъеденная садовыми вредителями черешня, останки деревянного сарая.
Летняя кухня, впрочем, была на месте. Сергей скинул крючок, и потянул дверцу. В нос ударил запах кислого теста, старой выпечки. Запах детства…
Он стоял, вдыхая сырость, переживая нахлынувшие воспоминания, неожиданно оказавшиеся такими близкими, нужными…
Летнее солнце освещает кухню, врывается в утро, наполняя сердце радостью. Впереди еще два месяца каникул — это очень много, кажется целая жизнь.
Бабушка жарит картошку на сале, ты вертишься рядом, вдыхая фантастический запах, глотая слюну. На улице уже застелен старенькой клеенкой стол. Расставлены тарелки и вилки, салат порезан.
Они садятся за стол, дедушка чинно разливает по стаканам молоко, отрезав кончик бумажного треугольного пакета.
Невероятно вкусно!
Вы обедаете втроем, под звуки поющих птиц, и впереди еще множество приятных теплых деньков.
Эти сладкие воспоминания — дни и ночи давно ушедшего детства.
Сергей вздохнул и вышел из кухни, шагнул из теплого лета в сумрачную осень…
Усадьба была небольшой — если верить документам два десятка соток, на которых уместились и дом, и маленький фруктовый сад, от которого впрочем, мало что осталось, и воистину непроходимые заросли малины — сейчас они были похожи на огромные мотки ржавой колючей проволоки, которую кто-то неряшливо скрутил в некоторое подобие бухт, затем, очевидно разочаровавшись, оставил, так как есть — капли вчерашнего дождя стекали с пожелтевших стеблей, что так и норовили выскочить за запретную черту ограничивающей малинник грязновато-серой тесьмы, натянутой на покосившиеся железные колья.
От дома, мимо малинника вела мощеная плиткой тропинка. Сами плиты глядели в разные стороны — Сергей дал себе слово перемостить разбегающуюся тропинку, чтобы не пришлось спотыкаться, например, спасаясь от дождя. Он пошел по ней, как в детстве, не поднимая глаз — наступая на серые квадраты. Шаг, еще один…
Он уткнулся в старый покосившийся сарай. Три дверцы — одна бывший туалет, во второй некое подобие душа, и третья крайняя — в ней томился разный хлам, начиная от проржавевшей велосипедной рамы и заканчивая рулоном растрескавшегося рубероида. Не говоря уже про останки сетки-рабицы, полусгнивший брус, и прочее, что имеет свойство собираться внутри каждого себя уважающего сарая.
Сергей развернулся — дом стоял насупившись. Словно старик, который вечно что-то бубнит под нос.
Теперь летняя кухня оказалась справа. Слева шумел осенний ветер, путаясь в останках деревьев. Дорожка уходила из-под ног, протянувшись к самому дому, словно приглашая сделать первый шаг. Желтая листва укрыла землю поминальным саваном, и сырость вчерашнего дождя была прекрасным дополнением к этой незамысловатой картине осени.
Сергей потянул носом — где-то жгли осенние листья, и запах дыма придал особый оттенок мыслям и воспоминания, насытил их осенью, погрузил в нее. И в этот миг, что-то неуловимо изменилось. Неяркое осеннее солнце спряталось за тучами, и в глазах потемнело. Черная громада дома притягивала взгляд. Дом словно приближался, становился больше. Он надвигался всей своей каменной тушей, опасно поблескивая зрачками окон, хмурясь трещинами стен, потемневший шифер вздыбился — дом недовольно ворчал, плюясь крошками штукатурки и мела, подрагивая от гнева.
