– Научи его пахать, остальное меня не волнует. Мне всё равно, как ты это сделаешь. Но я к твоему дьяволу близко не подойду. Только если пристрелю сперва.
Альберт вошёл в мой денник, но не заговорил со мной ласково, не стал меня утешать, а строго посмотрел мне в глаза и сказал:
– Это было очень глупо, Джоуи. Никогда больше так не делай. Если не хочешь погибнуть, никогда не лягай людей. Понял? Отец не шутит. Он действительно собирался тебя пристрелить, и только мама его остановила. Это она тебя спасла. Меня он не слушает, никогда не слушал и никогда не будет слушать. Так что запомни, Джоуи: больше так не делай. Ну ладно, Джоуи, – продолжал он уже мягче, – у нас с тобой одна неделя. И тебе придётся научиться пахать. Я знаю, что в тебе течет хорошая кровь и для тебя тащить плуг оскорбительно, но ничего не поделаешь. Мы с Зоуи тебя научим. Тебе будет очень трудно – особенно трудно, потому что ты слишком изящно сложен и ещё не до конца оформился. И к концу недели ты наверняка будешь относиться ко мне гораздо хуже. Но тут дело нешуточное. Раз отец решил, он так и сделает. Никогда не отступит. Он в самом деле продаст тебя или пристрелит, если проиграет пари.
В то же утро, когда предрассветный туман ещё не рассеялся, Альберт отвел нас на Старую гать. Там бок о бок со старушкой Зоуи я стал учиться работать в поле. Мы были впряжены вместе. Хомут болтался у меня на плечах и начал натирать, как только мы приступили к работе, ноги увязали в земле. Альберт не переставая кричал и щёлкал кнутом каждый раз, когда я останавливался, отклонялся в сторону или недостаточно старался (он всегда чувствовал, когда я стараюсь, а когда нет). Таким я его ещё не видел. Это был не добрый, милый Альберт, нашёптывавший мне ласковые слова. Нет, этот Альберт стальным голосом отдавал команды, и его нельзя было ослушаться. Зоуи подалась вперёд и тянула молча, опустив голову и твёрдо упираясь ногами. Ради неё, и ради самого себя, и ради Альберта тоже, я налёг на хомут и стал тащить изо всех сил. За эту неделю я научился самому основному, что нужно знать рабочей лошади. К концу дня всё тело у меня болело, но наутро, после крепкого сна, я снова был бодр, свеж и готов к работе.
С каждым днём у меня получалось всё лучше, и вскоре мы с Зоуи пахали почти на равных. Альберт всё реже щёлкал кнутом и снова стал говорить со мной ласково. К концу недели стало ясно, что я снова заслужил его расположение. Однажды после обеда, когда мы закончили пахать Старую гать, он отстегнул постромки, обнял нас за шеи и сказал:
– Ну вот, теперь всё в порядке. Вы не зря старались. Я не хотел вам говорить заранее, чтобы зря не тревожить, но сегодня отец и Истон наблюдали за нами. – Он почесал нас за ушами и погладил по мордам. – Отец выиграл пари. А за завтраком он мне говорил, что, если мы сегодня допашем поле, он тебя простит и разрешит остаться. Так что ты, Джоуи, сам себя спас. Ты молодец, я так рад за тебя, что готов расцеловать. Только я не буду этого делать – вдруг они ещё смотрят за нами. Но теперь отец тебя не продаст. Я в этом уверен. Он человек слова... по крайней мере, когда трезвый.
Несколько месяцев спустя, когда мы скосили сено на Большом лугу и возвращались домой по усыпанной листьями дорожке, Альберт впервые заговорил о войне.
Он внезапно перестал насвистывать, оборвав мелодию на середине, и сказал:
– Мать говорит, что будет война. Не знаю, из-за чего – вроде убили какого-то герцога. Честно говоря, я не понимаю, что в этом такого особенного, но мать говорит: войны не миновать. И всё же нас с вами она не коснётся. У нас-то будет всё по-прежнему. Мне всего пятнадцать, и мать говорит, меня не заберут. Но знаешь, Джоуи, если в самом деле будет война, я бы хотел, чтобы меня взяли. Я бы стал отличным солдатом. Только представь меня в форме! И маршировать под барабанный бой – это же здорово. Ты меня понимаешь, Джоуи? Кстати, из тебя вышел бы отличный боевой конь. Если ты проявишь столько же упорства на войне, сколько в поле – а я в этом не сомневаюсь, – мы с тобой вернёмся героями. Честное слово, Джоуи, если мы с тобой пойдём на войну, немцам крышка!
